Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — А как же. Так Александру Даниловичу под опекой покойной способнее казалося. На девятый день императрицу погребли, и прямо с погребения светлейший нового императора в свой дворец перевёз. Забыла, цесаревна? Ни ходу, ни подходу к новому монарху не стало. Ну, а двадцать пятого мая, сама знаешь, обручение Марии Александровны с государем Петром Алексеевичем состоялось.

   — Полно, Пётр Андреевич, полно!

   — Сказать хочешь, государыня цесаревна, обручение не твоему чета? Не уважила тебя родная матушка так, как светлейший старшую свою княжну уважил? Верно. Накрадено у светлейшего сверх всякой меры и понятия, потому и обручальные перстни молодым по двадцать тысяч рублёв каждый надели. На руке не удержишь. Прокопович, известно, проповедь произнёс, будто такой ангельской пары на русской земле со дня сотворения мира не бывало. Чад их всех будущих благословил и прославил.

   — О Прокоповиче говоришь, Пётр Андреевич. А Федос — от батюшки государя не отходил, все мысли его предугадать умел, а как последнюю волю предал?

   — Полно, цесаревна, покойника злом поминать. Эдакой смерти лютой злейшему врагу не пожелаешь: в каменном мешке безысходном, на лютом холоде да в голоде. Он за свои прегрешения уже заплатил.

   — Слыхала я, какой штат у государыни невесты необычайный.

   — А как же. Двадцать пять придворных, певчих, служителей без малого сотня. Лошадей не перечесть. Вроде бы две дюжины цуговых, что Бирон для покойной государыни императрицы родительницы твоей в Германии отбирал, столько же верховых, да из судов штрахоут, баржа да верейка под её собственным штандартом.

   — А сделать с ним ничего нельзя?

   — Со светлейшим-то? На Господа Бога надеяться. Потому как у каждой верёвки кончик бывает, а уж у людской удачи тем паче.

В дворце что ни день, то праздник. О печальном платье государыня и думать не стала — не к лицу ей. Да и дочерей не понуждала: ни к чему скорбь безмерная. Во всём следует разумный предел соблюдать. Что это за государство в трауре! Так и сказала. Где там в церквах отстаивать, жить надобно! Дела государственные делать тоже. Цесаревна Анна Петровна заикнулась было. Только что не прикрикнула — хватит! И чтоб я более разговоров таких не слышала.

Откуда только кавалеры взялись. Все молодые. Статные. Расфранчённые. Вокруг государыни так и вьются, а она громче всех смеётся. От души веселится.

   — Бирона не заметила ли, Аннушка?

   — Это что — курляндского дворянина-то? Который лошадьми занимается?

   — Вот-вот. Только он себе, кажись, лошадьми широкую дорогу прокладывает. Мы уж с Маврушкой приметили.

   — Чего бы вы только не приметили. А что за дорога?

   — Расскажу, не поверишь. Он, оказывается, ещё в стародавние времена к покойной кронпринцессе Шарлотте в камер-юнкеры набивался.

   — Неужто ещё тогда? А выглядит молодым.

   — Выглядит — не выглядит, а от ворот поворот получил. Государю батюшке, сказывают, не показался. Так он в Курляндию вернулся. Вот тут уж ему Курляндия не показалась. Так, веришь, он на какую хитрость пустился? Коня верхового самого что ни на есть дорогого выбрал да на все свои последние деньжонки купил и герцогине-то нашей Курляндской и преподнёс. В подарок.

   — Иоанновне? И она приняла?

   — Чего ж не принять, когда конь как из сказки, а она сама в конях толк знает. Кто видел, сказывают, обомлела герцогиня наша да и растаяла. Согласилась уважить просьбу Биронову, чтобы ему вместе с представителями дворянства курляндского ехать государыню родительницу с восшествием на престол поздравлять.

   — Только ради этого и тратился?

   — Только! Ты, Аннушка, на его расчёт иначе взгляни. Верил, что ко двору придётся. Крепко верил. Только осечка вышла. Герцогиня-то послать его согласилась, а дворяне курляндские принять Бирона в делегацию свою наотрез отказались. Мол, и безродный-то он, и будто бы убил кого в драке, что пришлось ему из студентов университета в Курляндию бежать.

   — Выходит, зря кавалер потратился.

   — Помолчи, помолчи, Маврушка. Рассказа мне не порти. Скорая какая! Договорить не успеешь, непременно своё словечко вставит.

   — Молчу, молчу, государыня цесаревна Елизавета Петровна.

   — Вот и молчи. Кавалер Бирон сам по себе одновременно с курляндцами приехал и, вообрази себе, сестрица, государыне какую-то там цидульку от герцогини передал.

   — Ну и упрямец!

   — Так оно и есть. И даже в око государыне родительнице впал. Очень милостиво она с ним обошлась, да только на отсечь Левенвольд с Александром Данилычем кинулись. Так что пришлось кавалеру несолоно хлебавши в Митаву возвращаться.

   — Елизавета Петровна, цесаревна моя ненаглядная, разреши непутёвой Маврушке хоть словечко вставить. Ведь не утерплю, как Бог свят, не утерплю!

   — Говори, говори, Маврушка, иначе захвораешь от нетерпения.

   — Так и есть, Анна Петровна. Не забылся Бирон в Петербурге-то. Государыня велела Петру Михайловичу Бестужеву, чтоб он — никто другой! — лошадей ей подобрал. И имя запомнила, а там уж как Господь даст. Может, и потанцуете ещё с кавалером на куртагах-то.

Ветер над заледенелыми колеями. Ветер на раскатанных поворотах. Ветер в порывах острого мёрзлого снега. И одинокая фигура, согнувшаяся под суконной полостью саней.

Быстрей, ещё быстрей! Без ночлегов, без роздыха, с едой на ходу как придётся. Пока перепрягают клубящихся мутным паром лошадей.

«Объявитель сего курьер Прокофий Матюшкин, что объявит указом Её Императорского Величества, и то вам исполнить без прекословия и о том обще с ним в Кабинет Её Императорского Величества письменно рапортовать, и чтоб это было тайно, дабы другие никто не ведали. Подписал кабинет-секретарь Алексей Макаров».

Что предстояло делать, знал на память — кто бы рискнул доверить действительно важные дела бумаге! А вот с чьей помощью, этого не знал и он сам, личный курьер недавно оказавшейся на престоле государыни Екатерины Алексеевны.

Секретная инструкция предписывала начиная с Ладоги в направлении Архангельска высматривать обоз: четыре подводы, урядник, двое солдат-преображенцев и поклажа — ящик «с некоторыми вещьми».

О том, чтобы разминуться, пропустить, не узнать, — не могло быть и речи. Такой промах немыслим для доверенного лица императрицы, к тому же из той знатной семьи, которая особыми заслугами вскоре добьётся графского титула. И появится дворец в Москве, кареты с гербами, лучшие художники для семейных портретов, а пока только бы не уснуть, не забыться и... уберечь тайну.

В шестидесяти вёрстах от Каргополя — они! Преображенцы не расположены к объяснениям. Их ждёт Петербург, и тоже как можно скорее. Всякие разговоры в пути строжайше запрещены. Но невнятно, не для посторонних ушей, сказанная фраза. Вынутый и тут же спрятанный полотняный пакет. И обоз сворачивает к крайнему строению первой же деревни — то ли рига, то ли овин. Запираются ворота. Зажигаются свечи. Топор поддевает одну доску ящика, другую. Совсем нелегко преображенцам подчиниться приказу Прокофия Матюшкина, но на пакете, показанном урядником, стояло: «Указ Её Императорского Величества из Кабинета обретающемуся обер-офицеру при мёртвом теле монаха Федосия» [20].

В грубо сколоченном ящике — холст скрывал густой слой залившей щели смолы, — под видом «некоторых вещей» преображенцы спешно везли в столицу труп. Матюшкину предстояло произвести самый тщательный осмотр — нет ли на трупе повреждений и язв. Иначе — можно ли его представить на всеобщее обозрение.