Опавшие листья

Он проснулся часа в четыре утра. Он плохо спал. Косые лучи солнца чертили рисунок оконного переплета и древесных ветвей на белой, в маленьких сборках шторе. В комнате был утренний полумрак. Было душно. Непривычен был запах духов.

Рядом с его головою в копне пепельно-русых волос покоилось на подушке лицо Юлии. Оно было бледно, и голубые жилы на лбу резко выступали на белой коже. От длинных ресниц падали темные тени, мертвенно и недвижно.

Ипполит внимательно рассматривал Юлию. Он была, видимо, не молода… Морщинки лежали на лбу и у висков. Лицо было печально и сурово.

Юлия лежала тихо, точно мертвая. Невольно думал Ипполит, что смерть ходит за всеми нами. Сегодня губернатор, он, Юлия — все обречены. И было страшно. Быть в боевой дружине казалось ужасным… Хотелось быть героем, но убивать безоружного в западне было противно… Умереть был готов. Убивать не смел… Боялся… И когда вчера Юлия говорила ему, что надо убить генерала, он вдруг почувствовал, что никогда на это не решится. Но сказать об этом Юлии не мог. И ложь легла между ними. Он ненавидел за эту ложь и себя, и Юлию. Слишком велика была плата за миг любви. Слишком короток был этот миг.

Юлия проснулась. На глазах у Ипполита совершался утренний туалет женщины.

Юлия была высока ростом, у нее были длинные стройные ноги, полные, гибкие бедра, но Ипполит уже ничего не видел. Он с тоскою смотрел, как она двигалась по комнате, приводя свои волосы в порядок, мылась, терлась, шнуровала высокие ботинки, надевала юбки. Она была озабочена и не замечала Ипполита. Таинственные силы предвидения покинули ее. Ее движения были вялы. Лицо озабочено.

Неловко одевался Ипполит, стесняясь присутствием Юлии. Было стыдно перед прислугой и Шефкелями. Он казался себе физически ужасным. Зеркало отразило побледневшее лицо с синяками под глазами и покрасневший нос.

Они обменивались пустыми, ненужными словами.

После обеда Юлия стала серьезна. Она заперлась с Ипполитом у него в комнате, достала из мешочка маленький, аккуратно увязанный в клеенку сверток и, подавая его Ипполиту, сказала:

— Я оставлю это у Шефкеля… Это очень важно… Если это попадет в чужие руки — вся партия будет поймана… Мы не знаем, что будет… Удастся ли бежать, как мы полагаем… Мало ли что может случиться. Так вот, если бы я была схвачена, а тебе удалось бы уйти… Возьми сверток… До 1-го июня сохрани, а 1-го июня Бледный вернется в Петербург… Ему передай лично. У тебя могут быть обыски. К Бродовичам нельзя. Отдай своему брату Феде… Соня говорила: у него не тронут… Храни у него… Передай сам… Впрочем… Будем надеяться — я смогу сама… Но если что случится — сейчас же возьми у Шефкеля. К нему кинутся первому… Ипполит… К Феде. У юнкера не догадаются.

— Да, — кисло сказал Ипполит. — К Феде… Хорошо.

— И, пожалуйста, милый, не трусь!

— Юлия… А собственно за что?.. Почему? — начал было Ипполит, но не докончил.

— Милый мой… Запомни одно… Постановление комитета для нас — закон. Партийная дисциплина выше всего.

И Юлия снова тихим вкрадчивым шепотом говорила Ипполиту, как он должен подойти к губернатору и убить. Она вынула из барабана патроны и заставляла Ипполита взводить и спускать курок себе в висок. Становилась рядом с ним и изображала губернатора. И чем больше она это делала, тем более убеждался Ипполит, что он никогда не решится.

Что будет дальше, он не думал. — "Как-нибудь образуется. А может, и смогу! Как-нибудь…"

Теперь все кончено. Юлия схвачена… Ипполит шел по улицам и чувствовал, как опять открылся тот же сквознячок и гадким холодком пробегал по его телу. "А что, если выдаст?" Мучительно хотелось жить и быть свободным. Чувствовал себя одиноким и покинутым. От семьи он давно оторвался… "Разве они поймут все это?" — думал он о матери, братьях и сестре. Его переживания казались ему необычайно сложными и тонкими, и он думал, что он один сделал великое и глубокое открытие о женщинах, о любви, о разочаровании. Сони теперь боялся. Он понимал, что то, что случилось, навсегда лишило его того богатого мира, в котором жили Бродовичи.

Теперь ему надо куда-то бежать. Соня, Абрам, все, все будут его презирать, и ему нельзя их видеть. Липкий страх окутывал его. Боялся партийной мести за неисполнение приказа. Он слышал не раз, что такое партийная дисциплина.

Он подлежал ответу за то, что убил не он, рядовой дружинник, а Юлия, драгоценный работник партии. Он оглядывался на прошлое и думал: "Когда же я попал в партию? В какую партию?.. Каковы ее цели?.. Когда? Когда?.. Тогда, когда ходил к Бродовичам и изучал с Абрамом социальные вопросы и Абрам переводил ему Каутского и Маркса? Тогда, когда Соня протянула к нему белые, душистые руки и сказала: "Клянитесь!". Или тогда, когда он млел перед Юлией, допытывал ее, а она загадочно молчала.

Юлия была его. Он обладал ею. Их судьба неразрывно и крепко связала…

Как хотелось жить! Как хотелось, чтобы ничего этого не было. Опять сидеть у Бродовичей в углу, на почетном кресле, знать, что он «свой», слушать игру на арфе, споры о вечном мире на земле, о счастии народов, о благословенном труде, о правде, о свободе, о братстве, о равенстве!

Между ними легли труп убитого Юлией генерала и схваченная Юлия.

Все пропало… И все-таки мир казался прекрасным. Вспоминал о Лизе. "К ней, к ней, в деревню! У ней и оправдание, и смысл, и цель жизни!".

Ипполит вмешался в толпу, с толпою вышел из ворот сада и быстро пошел по деревянному тротуару к дому Шефкеля. План созрел в его голове. Прийти домой, переодеться в старое студенческое платье, забрать свои вещи, запрятать маленький пакет Юлии в свой чемодан и с ночным поездом ехать в Петербург. Шефкель знает, в чем дело. Он поможет ему. В Петербурге отдать пакет Феде, прожить до 1-го июня, снести пакет Бледному и в тот же день, никому не говоря, уехать к Лизе. С Лизой он обсудит, что ему делать. Никто так не поймет его, как Лиза.

Кто-то быстро догонял его. Деревянная панель скрипела под торопливыми шагами. Ипполит прибавил ходу, прибавил и тот. Ипполит побежал, незнакомец погнался за ним. Цепкие пальцы схватили Ипполита за пальто, потом за руку. Ипполит остановился. Перед ним был почтенный, лет пятидесяти, человек, маленький, сухонький, жилистый, в чесучовой крылатке и белых брюках, в белой фуражке, какие носили дворяне в губернии. Какой-нибудь чиновник или мелкий помещик. Он страшно запыхался от бега.

— Постойте, молодой человек, — задыхаясь проговорил он. — Так нельзя!..

— Что вам угодно? — дрожа от страха, сказал Ипполит.

— Вы были с этой мерзавкой, которая убила нашего отца-кормильца… нашего достойного губернатора. — Вы с ума сошли.

— Вы были… Я вас видел.

— Оставьте меня! Как вы смеете! — вырываясь, крикнул Ипполит.

Сухонький старичок еще крепче перехватил его обеими руками за рукав и закричал жалко и протяжно, точно собака завыла: "городо-во-о-ой!"…

Ипполит выпростал широкое пальто и, оставив его в руках у старика, как заяц, широкими скачками припустил бежать.

Отбежав два квартала и убедившись, что за ним нет погони, он тихонько прокрался к дому Шефкеля, прошел в свою комнату, переоделся, забрал маленький рыжий чемодан, сверток Юлии и в два часа ночи уже садился в душный вагон третьего класса поезда, идущего на Петербург.

Лицо его было бледно, устало, какие-то складки протянулись от носа к подбородку, но он был спокоен. Он знал, что Шефкель его не выдаст, а подозревать его, студента Кускова, было не в чем.

XVI

Весною старший курс училища, где был Федя, жил в лагере напряженною жизнью. Приближался день выпуска в офицеры, куколка становилась бабочкой. Молодые головы задумывались: где служить? В каком городе вить себе гнездо, быть может, на всю жизнь. В училище прислали литографированный список полков и батарей, в которых были вакансии, с обозначением вакансии и места стоянки. Список был составлен по старшинству частей, сначала гвардия, потом гренадеры, стрелки, линейная пехота в порядке номеров дивизии, линейные батальоны, артиллерия, казачьи части. Разбивать вакансии предстояло по старшинству баллов. Первому по списку предоставлялся выбор из двухсот с лишним частей, местечек и городов, последнему оставалось два-три десятка. Юнкера ценили части по их старым традициям, по связям, по родству, по месту стоянки. Гвардия, гренадеры, старинные полки с двухвековою славою, гарнизоны Петербурга, Москвы, Киева, Харькова, Воронежа, Крыма и Кавказа больше всего интересовали юнкеров. Польское захолустье, из-за отношения поляков к русским, из-за постоянного напряжения ожидания войны с Австрией и Германией, о которой знали, что она непременно будет, — стояло в конце юнкерских желаний.