Черные люди

Босой забыл про немцев, хотя те все еще терпеливо и почтительно так и стояли без шляп. Смотрел, как опустошали второй амбар. Срывались его торговые замыслы, останавливался оборот, падало дело.

— Война! — вздохнул он. — Разоренье!

Широка Смоленская дорога, стелется бесконечной бурой полосой, разъезжена колесами, перетолчена копытами конскими, истоптана ногами в сапогах, в лаптях, а то и босыми. В жару вьется, курится над нею пыль, в дождь грязь стоит в колеях, в колдобинах вода, блестит от неба синим стеклом в погожий день сентября. Обступили дорогу по обе стороны березки желтые, красные осинки, зеленые статные елочки, настланы по отлогим угорам желтые стерни, черные пашни, по горизонту бредут леса, а промеж тех пашен и лесов деревни растянули свои деревянные четки бусами черных изб.

А по дороге идут, уходят не обозы с товарами. Не с хлебом… Ой, беда, беда! Рати идут да идут…

Шумя, гремя, переговариваясь, постукивая рогатинами, ослопами друг о друга, звеня бердышами, копьями, ружьем, луками, посверкивая мечами и топорами, без конца идут и идут на закат солнца смурые пешие рати, едут конные, тянутся обозы, везут добро, чтобы пожечь все в огне войны. Идут теперь дальние люди, из-за Урала. Слышны то хохот, то грубые крики, то невеселая песня.

Впереди каждой рати вьется в ветре красное знамя с нерукотворным Спасом, несут носилки с кивотом отрядной иконы — заступницы небесной.

Вдоль дороги кой-где поодаль костры курятся белым дымом, черный народ отдыхает у огня, ест, спит. В воздухе плывут белые паутинки.

Война!

Подняли могучий бородатый народ, встал он стеной из края в край, топчет, мерит шагом свою великую землю, идет на бой, на драку.

А навстречу тянутся раненые, побитые, войной искалеченные люди, бредут-ковыляют без одной ноги на вырубленных в лесу костылях, а кто без обеих — ползут по обочинам дороги в грязи, по лужам, волокутся, поддерживая друг друга замотанными кровяным тряпьем обрубками рук, высматривают хоть одним, а дерзким глазом из-под повязок на головах. Приступали эти люди на Смоленск приступом, подрывались на взорванной ляхами Молоховской башне, ранены камнями под стенами, сброшены с ворот, поломали себе руки, ноги, хребты. Несчастным посчастливилось выползти из-под холмами наваленных трупов, своих и вражьих, и теперь, никому больше не надобные, бредут они домой, от деревни к деревне меж двор, стуча под окошками, кормясь Христовым именем, засыпая, помирая под придорожными березками да под елками, греясь памятью про немудрящую бабью ласку, холодея при мысли, что скоро зима, что не добрести до дому, не уйти им никуда от белых снегов, от стай широкогорлых серых волков, от крика и клекота кружащего в воздухе воронья.

Скачут меж ними борзо на серых в яблоках аргамаках двое царских сеунчеев в цветных кафтанах, на заляпанных грязью лицах только белы зубы да глаза, — везут в Москву победу:

— Смоленск взял царь Алексей!

— Москва! — гремят в ответ могучие голоса и встречных и обгоняемых, и раненых и здоровых. — Москва!

Первый сеунчей, Васька Данилин, пригнувшись к луке седла, взлетел под Москвой махом на Поклонную гору, коня осадил, стал креститься. Перед ним разостлалась деревянная, садовая, березовая, в куполах и крестах, в осеннем уборе Москва.

— Довел бог опять увидеть белокаменную!

Подождал напарника, Ерему Петунникова, оба затрусили вниз.

У Новодевичьего монастыря горели дымные костры.

Застава.

— Стой! — закричали караульные мужики в сермяге, скрестившие перед всадниками копья. — Слазь с коня! Откудова?

— Ано, дьявола, вам зенки-то повылазило! Царевы мы люди! Сеунчей! К царице! С доброй вестью!

— Слазь, говорят! — не слушая, говорил старик с бородой во всю крутую грудь. — Застава! Иди окуривайся, дьявол, дымом. Окуривайся — оно хорошо. Може, еще и не сдохнешь…

Караульные подбросили в два костра можжевельнику, поставили между ними Ваську и Ерему, посмеивались, как оба стремянных задыхались от белого дыма.

— Мор, что ли? — спрашивал Васька Данилин, прикрыв рукой рот. — Пошто застава-то?

— И-и-и, не приведи господь! Мор! — махнул рукой старик, запахивая полушубок. — Мрем как мухи. Заставы кругом. Ни в Москву, ни из Москвы.

— А рати-то как идут?

— Кругом Москвы!

— К царице мы. От царя!

Старик засмеялся, словно загремели падающие бревна, задвигал седыми бровями…

— К царице? Нету царицы в Москве. Нету! Ищи ветра в поле.

— Как так нету?

— Убежала царица-то, сказывает народ, — говорил он, снова беря копье в охапку.

— Куда-а?

— Не хочет подыхать на Москве, звестно! — ответил за старика хмурый русый молодец. Он хромал, на кривой ноге подходил к кострам.

— Бегу-ут! Патриарх убежал и царицу уволок… Они бегут, а ты скачи зря! — грохотал старик. — Може, вас в красных-то кафтанах чума забоится? Да чего везете-то?

— Смоленск царь взял! — крикнул Васька. — Москве радость везем!

И старик в тулупе, и хмурый молодец, и другая сторожа открыли глаза.

— Москва! — кричали они. — Москва!

— Езжай, товарищи… То добро, хоть и перед смертью, — сказал старик.

И сеунчей скакали уже по деревянной мостовой Арбата. В желтом свете вечернего солнца тут и там плоско валялись по улице трупы чумных, в корчах отдавшие богу свои души. Зачумленные дворы стояли с заваленными землей воротами, люди обходили их серединой улицы. На углу у Николы Серебряного стояла телега, и божедомы в желтых балахонах, скрывавших их с головой, крючьями втаскивали трупы на телегу, запряженную парой кляч. В канаве рядом билась в последних судорогах женщина, но прибрать ее, пока не помрет, было нельзя, проходящие жались от нее подальше.

— Народ! — крикнул было Васька Данилин. — Царь…

Но не договорил. Идущий на него от Конюшенного переулка человек остановился, схватился за грудь, закашлял отчаянно, рухнул в лужу, извиваясь в корчах.

— Куда скачем? — крикнул Ерема.

— Давай в Земский приказ! — ответил Данилин. — К князю Пронскому…

Сеунчеи поскакали по Моховому болоту, прогремели по мосту через Неглинную, к Воскресенским воротам, вскакали в Китай-город.

Вся площадка и раскат у Земского двора были залиты народом, стоял неистовый крик. На крыльцо Земской избы лез огромный старик со сметенной в сторону бородой, за ним еще несколько человек. На крыльце старик повернулся к народу и обеими руками поднял высоко икону нерукотворного Спаса.

— Смотрите, православные, — вопил старик, — смотрите, чего сделано со Спасом!

Народ потрясенно примолк, один выставлял голову через другого, каждый старался рассмотреть, что показывал старик.

Лик Христа на иконе был изуродован — жестоко соскребен скребком.

Прокатился вздох ужаса.

Толпа опустилась на колени, начали кликать, вопить бабы, а старик кричал неистово.

— Православные, мы через это все помереть должны черною смертью. Кто же сие сотворил? — спрашивал он, потрясая иконою. — Никон-патриарх! Никон скребет пресвятой и честной лик. Патриарх скребет, а царь-то подметает! Креститься велит нам латинской щепотью! Волк тот Никон! Жрет он овец Христовых! И иконы бесчестит. Братия! Послан черный мор на народ наш, как казнь египетская. Из-за патриарха мрем! Из-за царя! Не с народом они идут! Против!

— Нонче не спасемся! — взвился отчаянный голос. — Нет. Погибель пришла!

— Чума!

— Война! — закричал страшный человек в длинной белой рубахе, потрясая обрубком руки, замотанным в грязную тряпицу. — Вот я с войны! Куда я теперь? Ну, куда?

На крыльце Земского приказа забурлили, затолпились — к народу выходил ведавший Москву боярин-князь Пронский Михаил Петрович, еще не старый, высокий, худой, бровастый, измученный. Поднял желтую руку вверх.

— Народ! — крикнул он. — Разойдись! Разойдись! Чума ходит. Помрете! Все помрем! Один от одного! От царицы грамотка пришла. Указала она, матушка царица, чтобы народу сказать, что великий патриарх только те иконы скоблить велел, кои латинского письма, папежского переводу [102]. И велит великая царица Марья Ильинишна-то вам не кричать дурна вслух!