Султан Юсуф и его крестоносцы

Вильям Лонгхед положил руку на рукоять меча и, дождавшись, пока все отойдут, обратился к своему земляку. Он справился с горьким недоумением, справился и с гневом. Он собрался с силами и сказал по-дружески:

— Джон, я не жалею ни о чем. Что бы ни случилось, я всегда буду считать тебя самым благородным человеком из всех, кого я встречал в своей жизни. Скажи мне, Джон, это твое последнее слово?

— А я не встречал никого доблестней тебя, Вильям, — признался рыцарь Джон. — Но мне больше нечего сказать.

С хищным свистом меч Вильяма Лонгхеда вылетел из его ножен.

— Так будь же ты проклят! — прорычал рыцарь Вильям и бросился на Джона Фитца-Рауфа, норовя достать его раньше, чем тот успеет защититься.

Но тот успел. Мечи столкнулись, и от звона с ветвей деревьев мелкими искрами посыпался иней.

Рыцарь Вильям размахнулся вновь, еще сильнее. А Джон Фитц-Рауф ответил не коварным, а всего лишь оборонительным ударом: мечи должны были столкнуться вновь. Но вдруг меч Вильяма Лонгхеда замер, словно сама рука рыцаря вдруг замерзла и превратилась в ледышку. Меч рыцаря Джона, не встретив преграды, рассек рыцарю Вильяму ключицу и ушел глубоко в живую плоть.

Вильям Лонгхед выронил меч, который тут же упал на землю у него за спиной, и со сдавленным стоном тяжело опустился на колени.

— Боже милостивый! — прошептал Джон Фитц-Рауф и невольно потянул к себе свой меч.

Рыцарь Вильям ткнулся лицом в землю. Кровь потекла из него рекой и задымилась на мерзлой земле.

Джон Фитц-Рауф бросился к умирающему. Небрежно оставив меч на земле, он перевернул рыцаря Вильяма лицом вверх и приподнял его за плечи.

— Зачем ты сделал это, Вильям?! — сдавленным голосом воскликнул он. — Прости меня!

— Только так я мог отплатить! — прохрипел тот. — Прощаю тебя, Джон! Священника! Скорее!

Трясущийся от ужаса священник склонился над рыцарем Вильямом.

— Отпустите мне грехи, святой отец! Торопитесь! — скрежеща зубами теперь уже не от гнева, а от боли, прохрипел англичанин, и у него изо рта прямо в лицо священнику вылетели брызги крови.

Священник прочел разрешительную молитву, и рука его конвульсивно вздрагивала, будто обжигаясь об сгорающие грехи английского рыцаря.

— Пусть теперь все подойдут! — потребовал рыцарь Вильям.

Он вдруг лишился чувств, но, когда все обступили его, снова очнулся, будто сам Всемогущий Творец даровал ему еще один вздох жизни ради самого последнего признания.

— Там… у Акры было… я предал… нет, не предал… — забормотал он. — Просто я струсил и… и увернулся. Копье попало в моего друга. Он стоял сзади… Я исповедался тогда… Мне отпустили… Но мне все равно было плохо… Я хотел расплатиться честно, как подобает… Так лучше… Так очень хорошо.

Он вздрогнул, и голова его запрокинулась.

Джон Фитц-Рауф осторожно уложил покойника на земле.

— У вас есть кладбище? — спросил он священника.

— Конечно, есть, мессир! — судорожно закивал тот.

— Похороните его, — повелительным тоном сказал рыцарь Джон. — У нас мало денег. Возьмите, сколько сочтете нужным.

Священник снова испуганно закивал.

— И отпустите мне, святой отец, этот ужасный грех, — с тяжким вздохом сказал Джон Фитц-Рауф. — Сможете?

Тут священник застыл, словно у него вовсе отнялись руки и язык.

Рыцарь Джон пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на мертвеца.

— Хорошо. Я приду к вам на обратном пути, — сказал он, словно обращаясь не к нему, а к Вильяму Лонгхеду — Тогда я постараюсь быть готовым. А теперь начинайте отходную молитву.

Джон Фитц-Рауф принял решение проводить убитого им друга и доблестного рыцаря до самой церкви. Мы положили его в повозку, в которой находилась священная реликвия. Со священником мы расплатились конем рыцаря Вильяма и несколькими серебряными монетами. Святой отец пообещал, что не обделит дворянина крепким гробом и местом на кладбище.

Селение показалось вымершим, когда мы достигли его. Видно, все жители попрятались, увидев вдали «совсем нехорошее войско». Дурное предчувствие не оставляло меня.

— Уже сегодня местные бароны узнают о случившемся, — сказал я рыцарю Джон, когда мы уже вернулись на дорогу. — Сам священник расскажет им. У него нет другого выхода.

— Надо было, чтобы я отправил на небеса еще одного святого? — холодно вопросил англичанин, пристально посмотрев на меня.

Он щурился, будто едкий дым лез ему в глаза.

— На все воля Всемогущего Творца, — честно ускользнул я от ответа.

Не вызывало сомнений лишь то, что надо изо всех сил торопиться. И мы пустились по дороге вскачь. Повозки трясло. Монахиня Катарина затихла, будто ее и не было. Никто в тот день до самой ночи не проронил ни слова. Благородные рыцари старались не смотреть друг на друга. Сам Джон Фитц-Рауф скакал, не оборачиваясь по сторонам.

Для ночлега мы выбрали в лесу, казалось, самое глухое место, куда даже разбойники не захаживают. Нам было не привыкать. Предчувствие глодало меня все сильнее, и я вознамерился не смыкать глаз. Давно со мной такого не случалось, чтобы каждый шорох тревожил мой слух и заставлял тянуться к кинжалу. Мне не верилось, что люди «медведя» Бошо осмелятся напасть на нас, чтобы отбить священную реликвию. Не верилось и в то, что они могут сговориться о какой-нибудь подлости против нас с людьми Дьердя Фаркаши. Всю дорогу они держались подальше друг от друга и обменивались недобрыми взглядами. При этом и те, и другие с большим подозрением и опаской косились на нас.

Посреди ночи один из франков, Пейре д’Аламон, поднялся и отошел в сторону по нужде. Я заметил, что он слишком удалился от своих и решил составить ему общество.

— Опасаешься, что меня волки съедят? — с усмешкой прошептал он.

— Да. Двуногие, — прямо сказал я ему.

В непроглядной тьме послышалось журчание. Я распустил свой гульфик и едва присел, как в глазах у меня вспыхнула молния, и я тут же провалился во тьму, не описуемую уже никакими словами.

Но кто-то вдруг ухватил меня за плечи, поднял наверх и как следует потряс. Я очнулся и открыл глаза. В неверном свете головешки я смутно различил лицо рыцаря Джона.

— Пейре сбежал! — сообщил он, казалось бы безо всякого волнения.

Я вскочил на ноги, и мучительная боль пронзила мой затылок. Видно, Пейре д’Аламон искусно улучил мгновение и хватил меня по голове чем-то тяжелым.

— Посмотрите! Реликвия на месте? — волновался я, затягивая под животом все эти проклятые кафирские шнурки.

Шкатулка с частицей копья святого Лонгина оказалась не тронутой. Зато, когда я сунулся во вторую повозку, то обнаружил пропажу другого «сокровища» рода Фаркаши. Исчезла монахиня Катарина, и, разумеется, унес ее не ангел небесный.

— Тихоня! — злобно процедил сквозь зубы рыцарь Джон.

Действительно, за все время нашего нелегкого пути Пейре д‘Аламон как будто не произнес ни единого слова. Во всяком случае никто не вспомнил ни одного. Я сам не запомнил его голоса. Как потом рассказывал рыцарь Джон, Пейре д’Аламон сразу, без всякого удивления, без колебаний и вопросов принял его предложение вступить в отряд «рыцарей султана». Он ни разу ни в чем не проявил неудовольствия или какого-либо опасения. Никогда в его взгляде не было заметно подозрительной недоверчивости. Он не старался отличиться или показать себя. Он прилежно сражался, и, как уверял рус, добрался до берега почти без его помощи, сказав, что другим эта помощь нужнее.

— Как же я раньше не приметил, что они сговорились! — вздохнул рыцарь Джон, считая, что виноват в случившемся.

Я же не сомневался, что вся вина на мне. Зная, что рыцаря Джона мне не удастся успокоить так же, как и не удастся доказать ему свое утверждение, я все же заметил:

— Они не сговаривались.

— Еще скажешь! — с досадой отмахнулся от меня англичанин.

— Так и есть, — настаивал я на своем. — Я бы тоже заметил это. Дерзкая мысль пришла к нему в самые последние мгновения… Он — франк. А франки — люди, поддающиеся первому порыву.