Разомкнутый круг

По совету Максима, жену с грудным ребенком Шалфеев отправил в Рубановку и теперь предвкушал внеуставные отношения с молдаванками либо, на худой конец, с турчанками. До самой Москвы он делился с приятелями своими мечтами и планами на будущее.

– С турчанками у тебя ничего не выйдет! – безапелляционно замечал Антип, язвительно усмехаясь.

– Поча-а-му?

– То, что у нашей бабы вдоль, у ихней – впоперек! Долго приноравливаться надо….

– Да ну-у?..

Москва поразила Рубанова какой-то своею сказочностью, истинно русским хлебосольством и малиновым церковным звоном.

Родители Нарышкина встретили приезжих, как самых дорогих гостей. Неделю гремели балы и званые обеды. Все высшее московское общество побывало в доме Нарышкиных.

В Петербург срочно полетела депеша о том, что все трое корнетов серьезно больны – отравились грибами и к месту службы в ближайшее время следовать не могут. Прилагалось заключение врача… и не простого, а профессора Московского университета.

Софи Оболенская ни на шаг не отпускала Сержа, мрачно щурясь, когда он вступал в беседу с какой-нибудь московской красавицей.

Родители Нарышкина и мамà Оболенского переглядывались и о чем-то таинственно шептались за рюмкой рейнтвейна, посматривая на молодых. Через неделю вымотанный бесконечными праздниками Рубанов на одной из карет, управляемой опытным нарышкинским форейтором, направился в монастырь к матери.

Выехав рано поутру, в обед он стучал в монастырские ворота.

Мать поразила его своею бледностью и какой-то одержимостью во взгляде. И хотя монашеское одеяние скрывало ее фигуру, Максиму показалось, что она похудела и осунулась, но больной не выглядела, напротив, жизненная сила так и кипела в ней.

– Какой ты красивый! – полюбовалась Ольга Николаевна сыном, целуя его в лоб. Улыбка тронула ее губы.

Они стояли вдвоем в узкой комнате с окошком, напоминающим бойницу, тусклый свет из окна тонкой полосой падал на неструганый стол с горящей свечой посредине и лавку, вплотную придвинутую к столу. Больше в комнате ничего не было, если не считать маленькой иконы с мерцающей лампадкой в углу.

До Рубанова вдруг дошло, что вот перед ним единственный и самый родной человек в этом мире – его мать. У него будут, наверное, жена и дети, но второй матери не будет никогда. Как зло и глупо вел он себя дома, в Рубановке.

– Садись, – кивнула на лавку Ольга Николаевна и села сама. – Рассказывай!

– Мама, ну зачем ты?.. – неожиданно для себя, словно ему пять лет, всхлипнул Максим и бросился на колени, уронив голову на материнские ноги. – Я ведь люблю тебя… Очень люблю! – Слезы текли и скатывались с щек на грубое сукно материнской одежды. – Простишь ли ты меня?! Ну зачем? Зачем ты сюда пришла…

Вдруг какая-то новая мысль зажглась в его глазах, когда он поднял голову и поглядел на мать.

– Хочешь, я брошу службу и мы вместе вернемся в Рубановку?.. Ты и я! Нам больше никто не нужен…

Ольга Николаевна медленно, с любовью глядя на сына и нежно вытирая чуть подрагивающими пальцами его слезы, покачала головой.

– Поздно! Я уже подняла три раза ножницы [16]…

Взяв сына за плечи, она усадила его рядом с собой.

– А я всегда ношу твой образок! – словно маленький мальчик, похвалился Максим, потянув за цепочку и пытаясь показать матери ее подарок.

Ольга Николаевна сжала его руку и опять незаметно, уголком рта, улыбнулась . Ей тоже очень хотелось заплакать, обнять сына и никуда-никуда не отпускать… Но она сдержалась. И здесь, словно сама судьба устремилась ей на выручку, в дверь постучали, и, с любопытством стрельнув красивыми глазами в Рубанова и тут же потупив взор, зашла молоденькая послушница.

– Матушка игуменья зовет вас, сестра, – поклонилась она и сразу вышла.

Ольга Николаевна поднялась, следом вскочил на ноги и Рубанов.

– Помни, сын, что ты ни в чем не виноват! Живи счастливо и долго и не осуждай меня, если можешь… Знай! Я любила и люблю тебя… – Вышла она следом за юной послушницей, напоследок уже от самой двери ласково перекрестила сына, прощально улыбнувшись ему.

Ножницы были подняты!..

21

Через неделю после этой встречи корнеты наконец-то тронулись в путь. Как водится, первый день расставания был самый грустный. Офицеры ехали молча, думая каждый о своем. Даже Оболенский притих и мрачно поглядывал по сторонам с поскрипывающего седла. В карете ему показалось душно, к тому же черт-те откуда налетело мух. Рубанов и Нарышкин ехали в каретах, отдельно друг от друга. Нарышкин, глядя в окно, уже скучал о Софи.

«Как она сказала, – бесконечно пережевывал он: "Вы известный плут! Смотрите там у меня!" – и пальчиком погрозила. – Громко сморкался в надушенный платок. – "Буду ждать!" – говорит. – Глядел он в туманную от слез даль. – Ждать будет!..» – недоверчиво улыбнулся граф.

А Максим, вспоминая свидание, все корил себя, что не смог найти нужных слов и убедить мать покинуть монастырь. И бесконечно ругал себя за черствость, за гордость, за хамство… Потянув цепочку, вытащил наружу образок. За край его зацепился маленький золотой крестик – подарок Мари. Так и качались они перед глазами, перепутавшись и сцепившись. «К чему бы это?» – начал он гадать, откинувшись на спинку сиденья.

По мере удаления от Москвы уходили и грустные мысли. Новые заботы начинали волновать корнетов: где заночевать, чего выпить, испортится ли погода и каково-то им будет без родного полка в этой Дунайской армии.

С каждым днем погода ухудшалась. Стоянки в деревнях делались все дольше и дольше. На одном из перегонов конногвардейцев нагнали трое кавалергардов, ехавших не на своем транспорте, а – как и положено – на перекладных. Встреча прошла в дружественной обстановке – двое суток веселились в трактире…

На третьи сутки, покинув развалины, двинулись дальше уже вместе. Генерал Депрерадович, в отличие от Янковича, не выделил своим корнетам денщиков, поэтому те были очень довольны, влившись в такую большую и дружную компанию.

Незаметно въехали в первое молдаванское село. Путешествие подходило к концу. У самого Бухареста, где находилась главная квартира командующего Молдавской армией, дело чуть было не дошло до дуэли между корнетами. Спор зашел о полках.

– Ваш, кавалергардский, был сформирован лишь в 1800 году… – горячился великий историк Нарышкин.

К удивлению Оболенского, свара началась с этого тихони.

–…А наш, лейб-гвардии Конный полк, – в 1730-м…

«Надо бы записать!» – гордо выпятил грудь князь.

Рубанов в споре не участвовал.

– Так какой напрашивается вывод? – ввязался уже Оболенский.

Выводом-то чуть не стала дуэль. Однако уже в самом Бухаресте гвардейцы помирились, сойдясь на том, что это лучшие полки в гвардии, не говоря уж об армеутах. С трудом отыскав главную квартиру, спросили у постового – пожилого лысого солдата с сонной рожей и огромными усами, плавно переходящими в бакенбарды, а те – в скобочку волос на затылке:

– Дела идут, служивый?

На что тот, как и положено в действующей армии, бодро отрапортовал:

– Наше дело маленькое: знай службу – плюй в ружье и не мочи дула!

За что, к зависти денщиков, получил по целковому от каждого из корнетов. После царского подарка лысый ветеран все толково разъяснил, доверив Шалфееву подержать свое оплеванное ружье, пока заначивал деньжата в какой-то потайной карманчик на исподних штанах.

– Так что, ваши благородия, командующего сейчас нема – уехал осматривать крепости, а за него генерал Ланжерон, – только успел взять у Шалфеева оружие, как на крыльце появился горбоносый с высокомерным взглядом карих глаз генерал.

Недовольно оглядев вытянувшихся перед ним гвардейцев, он процедил по-французски, лениво разжимая узкие губы:

– За что вас сюда, господа?

– За чресла! Ваше высокопревосходительство, – молодцевато доложил Оболенский по-русски, нажив себе и остальным гвардейцам смертельного врага.