Страшный Тегеран

Часть женщин — видимо, как раз этой категории — в атласных чадрах, сверкавших новизной или выцветших и потрепанных, но еще хранивших что-то от прежнего «шика», громко переговаривалась, щеголяя рискованными фразами и просто неприличными словами.

Одна подталкивала под локоть свою соседку:

— Смотри, смотри... видишь Хасана?

Другая негодовала:

— Нет, ты только посмотри, какую морду Наиб Фехри скроил!

Третья, нимало не боясь присматривавшего за порядком полицейского ажана, громким шепотом звала проходившего офицера полиции:

— Хусэйн, Хусэйн! Скажи, придешь сегодня ко мне? Придешь?

И сконфуженный офицер, краснея, отвечал:

— Не позорь меня.

Как ни тихо все это говорилось, такие разговоры не ускользали от внимательного слуха людей, желавших иметь в своих руках какую-нибудь зацепку против офицеров. Сиавуш, стоя на другой стороне, с увлечением наблюдал за женщинами. Вдруг он увидел среди них в первом ряду девушку лет семнадцати-восемнадцати, которая почти совсем откинув своей нэгаб, открыла лицо.

В первую минуту он не обратил на нее особого внимания. Только сказал своему спутнику:

— Смотри-ка, девчонка-то, кажется, недурна.

Но, должно быть, сейчас же пожалел об этом, так как поспешил направить внимание приятеля в другую сторону на какую-то «легкую» женщину в лимонно-желтом платье.

— Смотри, смотри, вон Азиз... Ты, кажется, хотел узнать, куда она из дома Черной... переехала.

Спутник его повернулся в ту сторону, повторяя:

— Да, да, я обязательно хочу знать, где она теперь живет. А Сиавуш вновь стал смотреть на девушку. Она показалась ему необычайно прекрасной. Ему захотелось вдруг подбежать к ней и поцеловать ее в большие черные глаза. Но разве это было возможно? По строгому приказу назмие, возле женщин нельзя было даже проходить.

Действительно, девушка была прелестна. У нее были огромные добрые, выразительные глаза, и вся она со своими тонкими нежными губами, темными высокими бровями, прямым красивым носом и черными кудрями, стройная и нежная, была удивительно привлекательна.

Лицо и руки ее не отличались особенной белизной. Она была скорее смугла. Это была настоящая восточная красавица.

Шахзадэ, не понимая, что с ним происходит, точно приковался к девушке и не отрывал от нее взгляда. Но на его несчастье девушка посмотрела на него только раз и больше не обращала никакого внимания, показывая, что видит в нем лишь случайно встреченного обыкновенного молодого человека.

Целых два часа под палящими лучами солнца толпа ждала процессии «Нахль» из Чалэ-Мейдана. Наконец около трех часов вдали раздались звуки труб, со стороны базара показалась голова процессии, и перед народом загарцевали кони, взятые на время из ашрафских конюшен.

Зачем все это нужно народу, об этом знает он сам, а я молчу. Должно быть, нужно, так как иначе для чего же люди стали бы в ожидании процессии целые часы жариться на солнце?

До самого появления процессии шахзадэ, не отрываясь, смотрел на девушку, неосторожно открывшую лицо. Теперь он ругался, проклиная и небо и землю, так как процессия, особенно ее выдающиеся части, вроде «нагаре», то есть барабанщиков и музыкантов на верблюдах, — которые, как это точно знают историки, принимали участие в трагедии в Кербела, — или толпы арабов с копьями, мешали ему видеть ее лицо.

Делать было нечего, надо было ждать и терпеть. А процессия, как нарочно, не спешила пройти: ведь все эти расходы, только для того и делались, чтобы покрасоваться перед народом, а потом получить от «толстобрюхих» и от «сильных мира сего» шали из термэ или отрезы материи на аба. При таких условиях это зрелище не может вызывать у толпы ничего, кроме обиды.

Сиавуш от нетерпения топтал ногами землю, но из страха перед фанатиками не мог ничего сказать о процессии. Сиавуш решил, что девушка эта, наверно, принадлежит к «третьему сословию». Он говорил себе: «Она, наверное, дочь какого-нибудь башмачника или хлебопека». Чадра на ней была вылинявшая и потертая, а под чадрой — кофточка из мягкой материи с белыми горошинами. Туфли у нее были тегеранской работы, а про грубые серые чулки ее, даже глядя издали, можно было сказать, что они связаны в Тегеране.

С самого же начала шахзадэ сказал себе, что он должен, овладеть этой девушкой. И так как тогда он еще мог, — хотя бы с помощью займа, — осуществить скромные мечты бедной девушки, соединение с ней не казалось ему невозможным.

Но странно, сердце шахзадэ, никогда еще не дрожавшее при мысли о гнусных способах, к которым ему приходилось прибегать для овладения понравившейся женщиной, сердце, в котором ни одна из «побежденных» не вызывала ничего, похожего на чувство, при мысли об этой девушке больно сжималось.

Ему страшно хотелось узнать, где живет эта девушка. Но заговорить с ней в присутствии ажанов, вооруженных дубинками, и этой толпы, вооруженной своим религиозным фанатизмом, было невозможно. Толпа объявила бы его нечестивцем, ажаны пригласили бы его пожаловать в комиссариат полиции и, пока еще отец узнал бы о событии и добился бы его освобождения, ему пришлось бы насидеться в кутузке. Пожалуй, попадешь еще под допрос этого самого офицерика, что тут шныряет среди женщин. Возможно, что и разговор с ней не дал бы результата: неизвестно, захочет ли еще она ответить на его вопросы?

В это время между двумя распорядителями процессии — Мешеди-Али-кондитером и Хаджи-Хасаном-лабазником — возникло разногласие насчет того, чьи знамена должны первыми поворачивать на Хиабан Насерие — Чалэ-Мейдана или Прямого базара? Последовало словопрение, и процессия посредине разорвалась. Кучка зрителей, которым уже давно хотелось разойтись по домам и чего-нибудь перекусить, вдруг хлынула через образовавшийся прорыв на противоположную сторону и увлекла с собой шахзадэ, который очутился около женщин.

В этот момент девушка сказала бывшей с ней старушке:

— Шах-баджи, мы назад лучше на конке поедем; отсюда до Проезда Таги-хан очень далеко.

Шахзадэ думал услышать и ответ старушки, но тут над его ухом прозвучал оклик ажана:

— Ага, ага, потрудитесь... направо.

Шахзадэ подался назад. В это время оторвавшаяся часть процессии вышла из-под свода базара и стала поворачивать на хиабан, и ему пришлось переждать ее на этой стороне. Потом он вернулся на свое место у Шемс-эль-Эмарэ, счастливый, что узнал, где девушка живет.

Процессия заканчивалась. Дадя Али несколько раз обвел вокруг площади Шемс-эль-Эмарэ разукрашенную «хеджлэ», свадебную повозку Фатимы, напоминая верующим, что, если кому-нибудь понадобится чудотворное вмешательство в его земные дела, ему стоит только прибегнуть к помощи «хеджлэ» и ее светильников, и все его желания будут исполнены. Толпа стала расходиться.

Приятели Сиавуша собирались уходить. Он сказал, что не пойдет с ними, распрощался и кинулся на женскую сторону. Но девушки уже не было. Сколько он ни глядел во все стороны, все напрасно. Везде были черные чадры с нэгабами, и различить среди них заинтересовавшую его девушку не было никакой возможности. Но он не отчаивался. Он в беспокойстве прошел несколько раз вниз и вверх по улице. Мешали ажаны, все время заставлявшие мужчин идти правой стороной. Девушки не было и следа. Шахзадэ было рассердился, но тотчас понял, что от его гнева ничего не изменится, и впал в грусть. Вспомнив, что девушка со старухой хотели сесть, на конку, он бросился к вагону. Вагон был переполнен до того, что не мог двинуться. Кое-как протискавшись, Сиавуш повис на ступеньке площадки и поехал. Через четверть часа, когда приехали к Проезду Таги-хан, он слез и стал у начала улицы.

Женщины группами возвращались с процессии. Шахзадэ говорил себе: «Они должны сейчас быть здесь».

Ему страстно хотелось видеть девушку. До этих пор он никогда не знал таких желаний и не думал, что может вдруг так «влюбиться».

За свою жизнь, — с тех пор, как он почувствовал влечение к женщинам, — он видел много женщин, и среди них много красивых, но никогда еще не испытывал такого волнения, какое вызывала в нем эта девушка.