Елизавета I

   — Согласен, — сказал Бэрли. — К ней отправитесь вы, Лестер. Вам лучше известно, как убедить её величество. Вас она послушает, а седобородый старец вроде меня может лишь восстановить её против себя. Ну а что вы предлагаете предпринять, сэр Фрэнсис, когда бумаги Марии Стюарт окажутся у нас в руках?

   — Я предлагаю также арестовать её секретарей, — ответил Уолсингем. — Привезём их сюда, и я допрошу их сам в своём доме. Одновременно мы арестуем Бабингтона и его присных и допросим их в Тауэре. Мы разоблачим готовившийся ими заговор перед парламентом, а я соберу улики против шотландской королевы и выложу их на стол перед королевой и всеми её советниками. Остальное предоставляю довершить вам, милорды.

   — Не беспокойтесь. — Бэрли встал и протянул Уолсингему руку. — То, что вы так славно начали, мы завершим. — Он повернулся к Лестеру: — Милорд, сегодня вы отправитесь к королеве за письменным разрешением, и если вы его получите, сэр Фрэнсис постарается, чтобы оно было исполнено.

   — Постараюсь. — Лестер поклонился. — Королева ждёт меня сегодня вечером. Тогда же я передам ей нашу просьбу.

Уже почти пять лет Марии Стюарт не позволяли охотиться. Когда сэр Эмиас Паулет спросил её, не желает ли она отправиться с небольшой свитой в Тиксхолл, где во множестве водятся олени, она с трудом поверила, что он не шутит. Но Паулет не умел шутить, пусть даже и жестоко. Она может отправиться туда при том условии, что он будет её сопровождать, и он говорил об этом настолько нелюбезно, что Мария не сумела заподозрить даже на миг, что приглашение лорда Тиксхолла — это способ выманить её из Чартли таким образом, чтобы она предварительно не уничтожила свою переписку. Она попрощалась со слугами и села на коня так ловко, будто не страдала ревматизмом и не просидела всю зиму взаперти. Она была весела и в отличном расположении духа; её ободряли тайные надежды на успех Энтони Бабингтона и радость при мысли о том, что вскоре она сможет предаться одному из своих любимых занятий. Они ехали мимо тихих английских сел, и королева, которой не терпелось поскорее добраться до Тиксхолла, пустила коня вскачь. Она приготовила любезную приветственную речь для владельца поместья; ей было даже интересно узнать, кто он такой. Поступить так, как он, может только истинно милосердный и к тому же храбрый человек. Мария Стюарт предвкушала встречу с ним и надеялась обрести в его лице ещё одного друга.

Но ей не довелось ни увидеться с лордом Тиксхоллом, ни поохотиться на оленей в его угодьях. У ворот его дома её встретили кавалеристы, которые отделили от свиты её секретарей, Керла и Нау. Затем она поймала на себе взгляд Паулета, полный торжества и презрения к ней, давшей так легко себя обмануть. Когда она попыталась подъехать к секретарям и что-то протестующе крикнула, Паулет заявил, что они арестованы по подозрению в измене английской королеве, и, схватив её коня под уздцы, ударом хлыста загнал в ворота усадьбы. Затем её сняли с седла, поспешно ввели в дом и заперли в маленькой комнате наверху. В нескольких милях от Тиксхолла, в Чартли уполномоченные Уолсингема взламывали её секретер, составляли опись документов и опечатывали их. Помимо этого, они упаковали все драгоценности и сколько-нибудь ценные личные вещи Марии Стюарт и отвезли всё в Лондон.

После десяти дней одиночного заключения в Тиксхолле её возвратили в Чартли; здесь она услышала от Паулета, что Бабингтон и его друзья предстали перед судом и были казнены.

Стоя перед нею со списком в руках, сэр Эмиас торжественно читал имена и вынесенные им приговоры, а королева сидела, будто окаменев, не в силах поднять глаза и сожалея о том, что не может, не уронив своего достоинства, закрыть ладонями уши. Бабингтон, священник по имени Баллард и некий Роберт Барнуолл были в числе шестерых, приговор которым был смертная казнь.

   — Будучи допрошены с пристрастием, сударыня, они сознались во всём. Остальных казнили на следующий день, и её королевскому величеству было угодно смягчить их страдания; они были казнены через повешение...

Мария подняла на него глаза. Лицо сэра Эмиаса было мрачным и суровым, и на нём по-прежнему было написано унизительное для неё презрение.

Он презирал и ненавидел её; для него она была никчёмной, порочной женщиной, виновной в смерти всех этих людей, он вынудил её выслушать свой страшный рассказ для того, чтобы попытаться пристыдить её сознанием своей вины.

   — Да смилуется над ними Бог, — дрожащим голосом произнесла Мария Стюарт, — и надо мной, ибо все они умерли за меня. Я буду помнить их мужество и их самопожертвование, когда настанет мой час.

   — Он настанет, сударыня, — угрюмо произнёс Паулет; его раздражало то, что королева держала в руках чётки и нервно перебирала их пальцами. При виде любых атрибутов католичества в него вселялся суеверный ужас, а кроме того, он считал её нераскаявшейся лицемеркой.

   — Он настанет, — повторил он. — Ваши бумаги доказали, что вы неоднократно изменяли королеве Елизавете своим участием в заговорах против неё на протяжении последних девятнадцати лет. Вы предстанете перед судом, сударыня, и будете осуждены, если в этом мире есть какое-то правосудие.

   — Елизавета Тюдор — не моя королева. — Опершись на подлокотник кресла, Мария Стюарт поднялась; ей было дурно, ноги подкашивались. — Она не может меня судить, ибо я не её подданная; она может лишь предать меня беззаконной смерти, и я готова её принять. А теперь будьте любезны меня оставить.

Оставшись одна, она прошла в маленький альков, служивший ей молельней, и упала на колени, отчаянно пытаясь молиться за людей, умерших такой ужасной смертью. При мысли об Энтони Бабингтоне из её глаз потоком хлынули слёзы, которые она сумела сдержать при Паулете; она вспомнила его, шестнадцатилетнего мальчика, необычайно честного и серьёзного, смотревшего на неё глазами, полными мальчишеской любви, и обещавшего отдать за неё свою жизнь. И он это сделал, да ещё в таких муках, что при мысли о них она содрогнулась. Нау был прав, когда умолял её не отвечать на это письмо, бедный Нау; она заставила его принести напрасную жертву, а следующей жертвой будет она сама. Мария Стюарт опустила голову на руки; внезапно она почувствовала себя слишком усталой и опустошённой, чтобы плакать. Она стояла на коленях, закрыв глаза, не в силах о чём-либо думать и что-либо ощущать. Впервые за все девятнадцать лет своего плена Мария поверила в то, что смерть неизбежна, но теперь, когда её оставила надежда и даже сожаление, её перестали мучить горе и ненависть. Когда придворная дама Джейн Кеннеди нашла её два часа спустя, королева, лёжа на полу в алькове, крепко спала.

Елизавета писала; она провела в своём кабинете большую часть дня согнувшись над бумагой; время от времени она рвала написанное. Солнце зашло; паж зажёг на столе свечи и удалился, по комнате забродили тени. Королева отослала своих секретарей, она не желала видеть ни Бэрли, ни Лестера, никого из мужчин, окружавших её как пчёлы матку; последние несколько недель их жужжание на одной торжествующей ноте сводило её с ума. Доказательств преступных замыслов Марии Стюарт против неё оказалось столько, что она оттолкнула от себя стопку подтверждающих это бумаг, прочтя первый десяток. Один документ ей показали особо; то был расшифрованный список английских дворян, которые оказались тайными приверженцами шотландской королевы. Елизавета молча просмотрела его и бросила в огонь. У неё не вызвало особого восторга обнаружение реальных доказательств того, что Мария Стюарт подстрекала её подданных к мятежу и цареубийству, поскольку об этом всем было известно уже много лет. Елизавета была раздражена и втайне негодовала на Уолсингема, которого её советники превозносили до небес за ловкость, с которой ему удалось провернуть это дело. Она уже почти забыла тот миг в Хэмптонкорте, когда сама косвенно подсказала ему план, который с таким успехом был претворён в жизнь. Ей хотелось мира и покоя, а Уолсингем завалил её уликами против сестры и поставил в такое положение, когда единственным выходом оказалось отдать её под суд и казнить.