Кровь и пот

Выйдя на улицу, он огляделся. Все так же сияло солнце, бурела кругом степь. Природа была прекрасна, спокойна и величава. В маленьких душных домах шипели маленькие страсти, почиталось старшинство, царствовали лень, попреки, хитрость, торгашество, а здесь, под небом, все было на месте, все жило своей высшей жизнью, недоступной маленьким людям. Скакали по степям разные зверьки, парили в небе коршуны, плавала в море рыба…

Немного остыв от таких мыслей, Жасанжан решил рассеяться. Он сел на коня, взял гончих и отправился на охоту. Сначала он вытаптывал по барханам зайцев. Потом немного поскакал по буграм, надеясь выследить лисицу. Собаки носились впереди и по сторонам. Но зверя не попадалось, и Жасанжан потерял скоро страсть к охоте. Весь день он ездил по степи, иногда останавливался, задумывался, потом опять трогался — безразлично куда. К вечеру он поднялся на Бел-Аран. Никогда не представлял он себе хребет таким высоким. Теперь он поразился: казалось, человек, оторвавшись от земли, как в сказке, достигал сразу страшной высоты. Горизонт разбежался и отодвинулся. Безбрежная степь как бы растянулась. Внимательно переводит человек взгляд с предмета на предмет (а их так мало в степи!), с кустика на кустик, с редкого камня на камень… Но нигде не заметно жизни, ничто не движется во всем мире, хоть и знаешь, что жизнь и движение есть. Только они скрыты от тебя. Не грусти от печали степи, не верь ее безмолвию — она зорко смотрит за тобой и видит малейшее твое движение, и ей вовсе не безразлично твое присутствие!

Жасанжану не хотелось еще возвращаться в аул, и он тронул своего белого аргамака вниз по козьей тропинке. По крутым склонам он стал спускаться к берегу моря.

Перед ледоставом море всегда замолкает, и тишина эта бывает тягостна. Вода в море сгущается, тяжелеет, волны бывают невысоки и широки, на берег набегают лениво, грузно-шелково. Вдоль берегов море уже застыло белыми заберегами, и возле льда вода совсем клейка и холодна до дрожи — даже на взгляд.

Жасанжан понуро ехал шагом между песчаными буграми. Одни бугры были высоки, другие — низки. Но на всех макушках бурел и краснел джингил. Красноногий джингил не рос внизу. Как мохнатая шапка, он плотно сбивался вверху. Песок, свитый ветром в длинные волнистые ряды, был похож на рябь. Кругом было неуютно, пустынно.

— Уай, кто такой? — раздался за спиной Жасанжана приветливый голос.

Жасанжан, натянув поводья, оглянулся. Со стороны моря догонял его старый рыбак, Жасанжан проворно слез с коня и почтительно поздоровался с рыбаком за руку.

— Мунке, что ли? — неуверенно спросил Жасанжан, вглядываясь в рыбака.

Мунке рад был, что Жасанжан не забыл его, ну а сам-то он его отлично помнил. Много раз он с удовольствием вспоминал, как Жасанжан заступился за Калена.

— Милый мой! Раз уж ты случайно подъехал к нашему аулу, так пойдем, погостишь у нас.

Жасанжан, подумав, кивнул головой. Он никогда не бывал в рыбачьем ауле, и ему интересно было посмотреть.

Подъехав к аулу, Жасанжан увидел, что круча, как норками сусликов, была источена множеством входов в землянки. Жасанжан оторопел, ему стало не по себе. «Но это же норки! — подумал он с испугом. — Человеческие норки!»

Когда он, пригнувшись, влезал в землянку Мунке, ему опять показалось, что он не в дом входит, не в человеческое жилище, а, как зверь, лезет в нору, и у него заныли ляжки от страха. В землянке он не мог ни выпрямиться, ни растянуться и сел, согнувшись, неловко поджав под себя ноги.

Помолчав, повздыхав, Мунке высморкался и начал беседу:

— Сын мой, недобрая молва идет о войне. Это правда?

— Правда, аксакал.

— Апыр-ай, а? Мы ведь темный народ… И считаем, что нет на земле человека сильней, чем царь. Говорят же: на небе бог, а на земле царь. Что же случилось?

— Как тебе сказать, Мунке… Видно, царь все же не бог. Словом, русские отступают на всех фронтах.

— А как же наши джигиты? Если так, мы их скоро увидим?

— Кто знает… Война может затянуться. Россия оказалась слабее, чем все думали.

Мунке безмерно удивился, закрутил головой.

— Э! — И откашлялся. — А-а, вон оно, значит, что… Вон как! Да, такова наша жизнь. Значит, и на сильного находится управа, а?

Мунке все продолжал изумляться, а Жасанжан, посидев еще немного, попрощался и вылез на свет божий. В задумчивости он сел верхом и поехал домой.

Раньше он думал, что большая жизнь, которая шла в громадной империи, интересна только жителям городов, образованным, правителям уездов и волостей, баям и мурзам. А рыбаки, думал он, скотоводы, пастухи ничего не знают о той жизни и знать не хотят. Ему казалось, что их интересуют только погода на море, рыба, их жены и дети…

Но вот, оказывается, и в рыбачьем ауле узнали о неудачах на фронте, о поражении царской армии. И, видно, ждут перемен…

Подъезжая к аулу и уезжая из него, Жасанжан никого не заметил. Зато его заметили, разглядели и обсудили многие. И каждый по-своему объяснял грустный вид молодого джигита.

Мунке, например, подумал, что юному мурзе не по душе пришлось в бедном его доме.

Судр Ахмет рассуждал: «Как же гостю не хмуриться, коли он не наелся жирного сазана или осетра, коли не набил он брюхо до отвала?»

Каракатын же по-своему объясняла грусть джигита. Она даже не дождалась мужа, который скоро должен был прийти с моря, и скорей побежала по домам.

— Что вы слышали? Ах, вы это слышали! Тогда слушайте! Сюда же приезжал юный мурза из этого богатого аула. Вот нам все говорят: рыбачий аул, рыбачий аул… Но, слава богу, мы тоже не последние. И нам, видать, суждено родниться с первыми джигитами байского аула. В тот раз Танирберген взял нашу Акбалу себе в токал… Теперь вот ученый мурза! Вот увидишь, этот джигит хочет взять себе нашу Луну. Да, да, нашу Айганшу!

— Откуда это ты узнала?

— Ой, ойбай-ау! Разве есть что-нибудь на свете, чего бы я не узнала? Вот как посмотрела ему в лицо, так тут же все и поняла. Он же девушку приезжал повидать, весь аул глазами обшарил. А потом вот не увидел, и во-он… вон, видите, сразу обмяк, головушку повесил. Ой, да что там говорить! Смотрела я, смотрела со стороны на мурзу, и такое злорадство меня взяло, прямо не утерпела, так вот прямо за ляжку себя и ущипнула!

Потом Каракатын еще больше расширила свое повествование:

— Что я буду скрывать? Мы ведь теперь самые близкие люди с Танирбергеном. Когда я с мужем была у него в ауле, он так прямо мне и сказал: «Буду сватать Айганшу брату!» А потом отвел меня в сторону и шепчет: «Будь сватьей!» Ей-богу, так и сказал. Я сразу поняла, что ученый джигит недаром приезжал. Но я женщина гордая, почему, думаю, не у меня остановился, а у какого-то паршивого Мунке? Почему? Тогда я сразу побежала к нашей Айганше и говорю: «Смотри, говорю, несчастная, не выходи из дома, говорю, приехал, говорю, джигит, чтобы поглазеть на тебя, говорю, красавец джигит из богатого аула, говорю, но ты ведь у нас не какая-нибудь такая-сякая, сиди тут и не рыпайся, а то допрыгаешься!»— говорю. Кому же, как не мне, беспокоиться о чести девушки, разве у нас в ауле хоть кто-нибудь подумает о чести девушки? О чести нашей красавицы?

И, страшно довольная собой, Каракатын с жаром стискивала руку своей собеседницы.

Мунке и Тулеу возвращались с моря. Оба сильно устали. Шли они рядом, дружно хрупая по льду, застывшему каких-нибудь два-три дня назад. Тулеу раза два попытался было разговориться, но старый рыбак отмалчивался.

Мунке томился и был постоянно мрачен. Ему и без того тяжела была разлука с Еламаном, Каленом и Раем, а тут еще Танирбергену удалось натравить на него Доса.

И вот теперь он шел и с сожалением думал о Досе. «Ну какой дурень! — думал Мунке. — С Каракатын что взять? Глупая, вздорная баба. Но ты-то, ты!»

Как долго делили они вместе радость и беду! Радостей было мало, бед много, но сердечная дружба помогала жить и грела не хуже доброго очага. И все забыть из-за глупой размолвки, из-за того, что Доса простил мурза?