Кровь и пот

Дос посапывал и мрачнел. Каракатын, окончательно распалясь, подскочила к нему, топнула ногой, схватила его за шиворот, начала поднимать.

— Да что у тебя, чести-гордости нет? Да выгони ты из дома этого старого хрыча бесплодного!

Дос набычился и сделал два шага к Мунке. Каракатын подпихивала его в спину. Джигиты посмеивались, даже рыбаки улыбались, глядя, как натравливает Каракатын Доса на Мунке. Один Танирберген был серьезен, ждал, чем все кончится. Мунке даже побледнел: не только от друзей — от врагов никогда не слышал он подобного оскорбления. У него колючая волна прошла по груди и глаза защипало от унижения. Но он и не взглянул на чертову бабу — что с нее взять? — во все глаза глядел он на Доса: как тот не остановит эту полоумную ведьму?

— Эй, Дос, уйми ты ее! — попросил он. — Или взаправду гонишь меня?

У Доса вдруг покраснели белки глаз.

— Вон из дому! — заорал он и сжал кулаки. — Пошел к черту, учить меня будешь!

Мунке сразу сгорбился и повернулся уходить.

— О бог ты мой, я-то думал, ты джигит, а цена тебе, оказывается, всего одна кобыла! — горько сказал он и вышел. За ним молча поднялись и рыбаки.

Танирберген был удручен, выходя от Доса. Сослав Еламана и Калена, он все-таки не обезглавил аул — теперь поперек его пути вставал Мунке. Была, значит, какая-то сила в этом беспорточном старике.

Танирберген покосился на Доса. Тот отвел глаза. Танирберген стал думать о нем. Немногословный, замкнутый. И упрямства хватает. И немалым весом, должно быть, пользуется среди рыбаков.

Танирберген уже садился на коня, когда заметил вдруг идущую мимо девушку. Красота ее поразила его. Быстро оглядев ее, он тотчас заметил, как плохо она одета. «О создатель, такой прекрасный цветок распустился в навозе!»— подумал он и наклонился к Досу, державшему коня за повод.

— Дос-ага, что это за красавица?

— Сестренка одного здешнего. Он из новеньких. Тулеу звать.

— Тулеу, говоришь?

— Ага, Тулеу. В этом году приехал.

Танирберген, пригнувшись, слушая Доса, жадно следил за девушкой. Глаза его уже хищно заблестели. «А хороша, черт!»— восхищенно думал он, чувствуя внезапное сердцебиение и удивляясь самому себе, что так вспыхнул. Но вслух сказал протяжно ничего не значащее:

— Та-ак… Тулеу, говоришь…

Дос не знал, нужно ли говорить что-нибудь еще, но начал на всякий случай хвалить девушку.

— Прекрасная девушка! — гордо сказал он, будто она была его дочь. — Другие в ее возрасте огонь не разожгут в очаге, а она на промысле работает, весь дом кормит!

— Плохо, значит, живут?

— Куда там, к черту, хуже! Полон дом мужиков, да все, псы, ленивые. Ни одного не потянешь на работу. Взрослые, малые — все у девчонки на шее. Хороша, одним словом, девка!

— Как ее зовут?

— Айганша.

— О! Айганша! — сказал Танирберген и кашлянул, а сам уже думал, что это хорошо, если живут бедно, а братья ленивые.

Айганша бежала с работы, была легка, возбуждена, с румянцем на смуглых щеках. Платок ее сбился на плечи, волосы распушились. Увидав незнакомых джигитов, она пошла тише. Гости уже сидели в седлах, но почему-то замешкались, не трогались. Поравнявшись со всадниками, Айганша только покосилась на них, только блеснул на секунду ее черный глаз.

Черноусый красивый джигит, уронивший повод и застывший на коне, будто отделился от остальных — только его она и заметила.

Танирберген хотел поздороваться, но Айганша уже опустила голову и опять побежала.

Танирберген растерянно мигал, щипал усы, напряженно глядел, как все дальше убегает Айганша и как длинные — по пояс — косы тяжело качаются у нее по спине. Удивляясь своему смущению, покашливая, он медленно тронул коня. С Досом он забыл проститься.

Подходя к двери своего дома, Айганша услыхала, как заливается, сипло и монотонно плачет ребенок. «Неужели Кенжекей еще не вернулась?»— подумала она с испугом.

Всю прошлую ночь Айганша убаюкивала ребенка пропавшей Кенжекей. Утром она ушла на работу, ребенок весь день ревел, изошелся в крике, посинел. На него никто не обращал внимания.

Больная старуха целый день пролежала, отвернувшись к стене, не желая никого видеть из своих. Два брата — Тулеу и Калау — сидели по углам или вяло выходили на двор помочиться да поглядеть, какая погода и не едет ли кто-нибудь мимо их дома по своим делам.

А Балжан как ни в чем не бывало занималась со своими детьми в своем углу.

— Почему бросили ребенка? Почему никто не покормил его? — закричала Айганша. Братья промолчали, будто и не слышали ничего. Айганша от злости чуть не заревела. — Почему не ищете его мать? Где Кенжекей?

Тулеу и Калау промолчали и на этот раз. Они были как серые надгробные камни.

— У, проклятые! Не дом, а могила… Могила! — Айганша всхлипнула, закрыла лицо и вышла на улицу. Но и после ее ухода никто не шевельнулся в доме. Только старуха, опираясь дрожащими руками, слегка приподнялась и взглянула с ненавистью на сыновей.

— Могла ли я знать, когда молила бога, чтоб дал мне сыновей… Могла ли знать, что будут у меня такие сыновья? На несчастье бедной девочки родились вы, проклятые!

Старуха со стоном легла и прикусила пепельные губы. На нее никто не взглянул, и никто не видел, как редко и тихо дышала она и как катились у нее по измученному лицу слезы.

Кенжекей объявилась после обеда. Была она замызгана, растрепана и темна лицом. Тулеу покосился на нее, потом отвалился, выпрастывая прижатую под задом камчу, и поднялся.

Кенжекей сбросила со спины бурдюк с водой и кинулась к ребенку, который теперь только сипел.

— Бедненький мой!.. Крошка ты моя! Ненаглядный ты мой! — зажмурилась и зарыдала она, беря ребенка на руки.

— Где верблюд?

Кенжекей только шевелила губами, шаря под рубахой. Наконец вытащила грудь и дала ребенку.

— Бедненький… — приговаривала она. — Сиротиночка ты моя… Еле жив. ягненочек…

— Верблюд где?

— О господи! Совсем мокрый, замаранный… Что же вы смотрели?

— Эй, где верблюд, спрашиваю?

— А чтоб он подох, твой верблюд! Чтоб на куски его разорвало! Чтоб холера на него напала! Чтоб его вместе с вами черти взяли!

— Ах, сучка!.. — и заплясала, засвистела жгучая камча: по спине, по лопаткам, по голове, да вот так, да этак, вдоль и поперек, да пониже, да вот тут, сбоку, половчее, слева, справа!

Танирберген не любил откладывать дела в долгий ящик. Так и в этот раз, еще не выезжая из аула, он тщательно и подробно наказал джигитам, что и как нужно подготовить к приезду родни. И как ни бесилась байбише, как ни старалась она помешать приготовлениям, ее никто не слушал, а слушали все Акбалу.

Акбала развязала огромные тюки, постлала в глубине комнаты дорогие ковры, на которые никто еще не ложился. Перебрала и переставила по-своему все домашнее убранство и отдельно отложила подарки для родителей: отделанный плюшем тулуп, бобровые шубы и дорогие чапаны.

Но гонец, посланный за стариком Суйеу, почему-то опаздывал. И Танирбергена слишком далеко унесла какая-то забота — уже два дня как он не возвращался. Нет-нет да и задумывалась среди хлопот Акбала о том, как едет он по степи, как холодок щекочет ему ноздри и оседает влажно на усах, как широка степь и как деловито, быстро едет он по ней.

По слухам, после посещения аула рыбаков на круче поехал он на промысел, но там не задержался долго. Немного поговорив с Темирке, специально зачем-то приехавшим к морю, он уже к вечеру сел на коня и поехал к правителю волости Орда-Конган. Обо всем этом доносили в аул приезжающие пастухи, сам же мурза о себе знать не давал. Но вот, отрядив одного из сопровождавших его джигитов, мурза передал через него Акбале: «Не сегодня-завтра вернусь. Гости должны вот-вот прибыть, будьте все готовы».

Теперь Акбала окончательно поверила, что родители ее приедут непременно. Раньше среди беготни и забот ее нет-нет да и одолевали сомнения, приедут ли старики. Но Танирбергену она верила и теперь знала, что старики приедут непременно.