Светочи Чехии

Когда носилки тронулись в обратный путь, Анна нагнулась к неподвижно лежавшей Ружене.

— Счастливица! — чуть слышно пробормотала она дрожащими губами. — Творец тебя создал, чтобы быть любимой всеми; даже в его сердце ты заняла первое место.

Оставшись один, Гус опустился на скамью и закрыл лицо руками; пережитое волнение было еще слишком живо в нем.

„Homo sum”, — не то с тоской, не то с упоением пробормотал он.

«Не последнее ли это испытание в жизни, — невольно спрашивал он себя, — или это милость Господа, пославшего ему эту умирающую женщину, скошенную преступной рукой в полном расцвете молодости и красоты. Расположение, которое привело к нему в тюрьму Ружену и Анну было, по истине, даром небесным, и сознание, что его оплакивает столько любящих сердец, служило ему утешением. Чувство же его к Ружене, лишенное даже тени эгоизма и тонувшее в заботах о ее благополучии, — Бог, конечно, ему простит».

Мало-помалу, покой возвращался в его измученную душу; ему казалось, что порвалась последняя связь с землей, что он освобождается от плоти и уносится в светлые области мира иного.

Вдруг вспомнилось ему чудное видение, бывшее накануне свадьбы Ружены; смысл его становился теперь совершенно понятен: яростной толпой, копошившейся в бездне и забрасывавшей его каменьями, да грязью, — оказались слетевшиеся на собор его враги; а огненное, подхватившее его облако, будет пламенем костра, который завтра, может быть, поглотит его тело. Да, теперь все ясно: проповедываемую им истину он должен был запечатлеть своей кровью; ему оставалось только просить Бога поддержать его в предстоящих мучениях.

Он опустился на колени и погрузился в горячую молитву, незаметно перешедшую в экстаз. Страстным порывом душа поднималась над земной юдолью и уносилась в те далекие области, где предвечно царит гармония, и где она погружается в самый источник неисчерпаемого милосердия Божеского.

Но смелый полет к Небесному Отцу утомляет дух человека, пока на нем тяготеет грубая оболочка плоти: он падает с надзвездной выси, истощенный напряжением.

Гус чувствовал, возвращаясь к земному, как мало-помалу гаснет лучезарная ясность „того” мира, а кругом восстают стены тюрьмы; сохранилось лишь снизошедшее на него спокойствие.

Он глубоко вздохнул, выпрямился и ощупью, — лампа погасла за это время, — побрел к своему ложу. Вдруг его внимание привлекло легкое потрескиванье, и он с удивлением заметил в нескольких шагах перед собой беловатое, испещренное искрами облако, которое кружилось, росло и расплывалось, озаряя тюрьму блестящим голубоватым светом и распространяя вокруг нежное, свежее дуновение. На этом светлом фоне стала затем постепенно вырисовываться высокая фигура человека в священническом облачении византийского покроя; в руках он держал крест и евангелие.

Лицо видения было величественно и строго, но глаза смотрели кротко и любовно. Весь его образ был плотный, жизненный и, забывая, что неведомый посетитель мог быть лишь гостем из потустороннего мира, Гус прошептал:

— Кто ты, почтенный старец?

Глубокий, словно издалека донесшийся голос ответил:

— Я тот, который первый внес божественный свет Евангелия на твою родину и чей прах покоится в Велеграде. Каждый сын этой земли — духовной моей дочери — близок моему сердцу; тебе же, умирающему за истину и слово Божие, я пришел сказать: будь тверд и не страшись ни горестей земных, ни мук телесных. Переход к новой жизни — мучителен, но краток, зато сладостна награда. Мое присутствие и молитва поддержат тебя.

Видение стало бледнеть, таять и, наконец, совсем исчезло. Но Гус не видал уже, как погас свет и кругом снова воцарилась тьма, — он молился, припав лицом к земле, благодаря Господа и апостола своей отчизны за ниспосланное откровение.

Ни смущения, ни страха не было в его душе; он чувствовал себя бодрым и вооруженным мужеством на великое, последнее испытание…

Глава 8

В субботу, 6 июля, уже с утра народ толпился вокруг костницкого храма. В этот день ожидался приговор над Гусом, торжество предстояло отменное и собрало массу зевак.

Ожидание не были напрасны. Епископы и даже простые прелаты прибывали в роскошных одеяниях; за ними следовали облеченные в пурпур кардиналы, верхом на богато убранных конях, окруженные рыцарями, пажами и духовной свитой. Проследовали посольства разных народов, принцы, герцоги и иные владетельные особы и, наконец, прибыл Сигизмунд, в сопровождении высших сановников империи.

Внутренность храма выглядела торжественно. На возвышенном троне, в императорской мантии, восседал Сигизмунд, а вокруг него стояли: курфюрст Людовик баварский — с державой в руках, Фридрих, бургграф нюренбергский — со скипетром, герцог Генрих баварский — с короной, и венгерский магнат, — с мечом.

Масса прелатов, сановников и рыцарей, в пышных, разноцветных одеждах, образовали вокруг трона блестящую, пеструю рамку.

Посреди храма был воздвигнут деревянный помост, а наверху, на столбе, красовалось полное священническое облачение.

Во время богослужение стражники доставили Гуса, подержали его пока у входа, в притворе, дабы присутствие „гнусного” еретика, не осквернило священнодействие, после окончания которого епископ лодийский взошел на кафедру. Тогда ввели узника и поставили у помоста. Гус пал на колени и тихо молился во все время проповеди, говорившейся на слова апостола Павла: „да упразднится тело греховное” и отличавшейся необыкновенной жестокостью. Оратор заклинал императора довершить свое дело и без милосердия истребить ересь и еретиков. После такого чисто „христианского” обращения, епископ прочел постановление собора, созванного и вдохновленного Духом Святым, — приглашавшее всех присутствовавших, под опасением проклятия и тюремного заключения не нарушать тишины никаким изъявлением чувств, словом, рукоплесканием, ни всяким иным телодвижением.

Затем встал Генрих Иирон, синдик собора, и потребовал от его имени осуждение Гуса и его писаний.

Несчастный обвиняемый был теперь введен на помост и поставлен на виду у всех. Началось чтение обвинительного акта, содержавшего преступные статьи Виклефа и другие, извлеченные из сочинений Гуса, а также изложение показаний свидетелей, причем не забыто было и бессмысленное обвинение в том, что будто Гус выдавал себя за 4-е лицо Троицы.

Слыша это сплетение лжи, извращенных толкований и ненавистью дышавших наветов, несчастный пришел в отчаяние, хотел протестовать, оправдаться, но кардинал Забарелла прервал его и строго приказал молчать. Тогда Гус опустился на колени и стал громко молиться за врагов, вручая судьбу свою Небесному Судье, но это вызвало у присутствовавших только смех и глумление.

Когда закончился, наконец, длинный перечень обвинений, епископы, назначенные для совершения над Гусом обряда расстрижения, предложили ему отречься от своего учения, на что тот твердо, но кротко ответил, что всегда готов отказаться от заблуждений, коль скоро они ему будут доказаны писанием, и потому-то, считая себя неповинным в ереси, добровольно явился на собор, веря, что его ограждает данное императором обещание защищать его.

В эту минуту взор его с упреком обратился к Сигизмунду, и предание гласит, что император опустил глаза, и краска стыда залила его лицо.

Некоторые немецкие историки считают, однако, это предание вымышленным, и мы охотно присоединяемся к их мнению; не таков человек был Сигизмунд, чтобы краснеть из-за предательства, да еще по отношению к простому, бедному священнику, который, к тому же, посмел сказать: „если король впал в смертный грех, то он не есть истинный государь перед Богом”. А на что Сигизмунда считали способным, доказывает общее убеждение его современников, что он отравил своего брата, Яна Герлицкого.

Во всяком случае, если угрызение совести и шевельнулось, оно не было в состоянии пробудить в нем чувство справедливости и человеколюбия: он сидел и молчал во время чтения постыдно-несправедливого приговора, осуждавшего Гуса на расстрижение и костер.