Верховники

   — Как голубой! — встрепенулась Екатерина. — Мы так на Москве и не видали!

   — А так и голубой! Да что далече ходить, у супруги моей, Матрёны Поликарповны, шуба из чистых голубых песцов. Красотища! Матрёна Поликарповна вас завтра на пельмени зовёт, вот и посмотрите её шубу!

   — Да можно ли? — усомнился было Алексей Григорьевич.

   — Да отчего же нельзя!.. — рассмеялся воевода. — Пристав ваш добрейшей души человек, непременно вам разрешит! Да и не до вас ему — он не сегодня-завтра на лыжи встанет и махнёт на охотничью заимку, поминай как звали!

Петров и впрямь дал своё полное согласие и на недоумение Алексея Григорьевича рассмеялся:

   — Ходите себе по городу вольно! Да и куда вы денетесь из Берёзова-городка? Там, — майор указал на противоположный низкий берег, устланный до самого горизонта снегом, — тундра и ледяной окиян-море, позади — тайга бездорожная! — И отрезал жестоко: — Выхода вам отсюда нет!

Алексей Григорьевич так и осел! Впервые столь явственно представил себе, в какие дали занесла их недобрая царская воля.

Вскоре от всех этих небывалых потрясений и перемещений Алексей Григорьевич заболел и вслед за своей супругой преставился, так что молодые Долгорукие остались сами по себе. И потянулись ссыльные годы.

Самым страшным были однотонность и однообразие их существования. Казна выдавала Долгоруким на душу рубль в день. Деньги в сих краях были дороги, и рубль шёл в цене высоко. Можно было купить и мяса, и молочка, не говоря уже о рыбе. Рыба была разных сортов: и осетрина, и нельма, или белорыбица, и свежая, и вяленая, и копчёная. И зимой и летом. Баловал их и пристав царский майор Петров. Особливо заботился о Наталье. С охотничьей своей заимки то и дело присылал ей разную дичину, а однажды приволок собственноручно целого лося. Свалил его под самым городком. Майор сам разделал лося охотничьим ножом, вырезал для Натальи отборные куски. А когда та бросилась благодарить, покраснел словно мальчишка.

По первой же весне Наталья родила первого сына Мишу, и крестным отцом у мальчика опять же был царский пристав. Но не было ни няньки, ни кормилицы, и Наталья сама выходила и вырастила сына до пятилетнего возраста, а там, глянь, снова на сносях. За всеми материнскими хлопотами и заботами Наталья и оглянуться не успела, как пролетело семь лет. Быстро бежали годы и для меньших братьев Ивана. Они подрастали, сдружились с ребятнёй местных казаков, вместе с ними рыбалили, купались, зимой катались на санях, запряжённых собачьими упряжками. Только вот учились неохотно, и сколько Наталья ни билась с ними, не могла их обучить никакой иноземной грамоте. Иван тоже сдружился, — но не с охотниками и рыболовами, а с местными «аристократами» — боярским сыном Кашперовым, казачьим атаманом Лихачёвым да таможенным чиновником Тишиным. Этим, что лето красное, что зима студёная, каждый день праздник! «Мы все тут, Ваня, люди ссыльные, битые жизнью, ломатые!» — плакался Ивану Тишин, который повадился ходить прямо к Долгоруким. И всегда являлся с четвертью ярой водки. Наталья его на порог не пускала, зато Екатерина, то ли назло невестке, то ли оттого, что Тишин с неё глаз не сводил и именовал не иначе как государыня-невеста, стала привечать Тишина. Бывало, когда Тишин с братцем Иваном садились за стол, и сама подсаживалась, угощалась рыбкой, выпивала чарочку-другую.

Из всех молодых Долгоруких горше всех была ссылка для Екатерины. Наталья была занята детьми, братья Ивана — нехитрыми деревенскими забавами, сам Иван — водкой и картами. А чем ей прикажете заниматься? С воеводихой Матрёной о соседках судачить?! Ведь нарядами с ней всё одно не померяться, забьёт голубым песцом! И вот сидела одна в своей комнате, перебирала свои платья, сшитые к царскому венчанию, а ещё боле перебирала в памяти сладкие воспоминания. Но и тех было немного — всё унесло время. Тут даже пылкая забота Тишина была кстати. Смешно было взирать на его комичную позитуру. Маленький, кривобокий, а туда же — смотрит умильными глазками, тянется. Однажды, правда, ненароком полез было целоваться (до того упился, садовая головушка) — пришлось дать по рукам. На другой день очухался, на коленях ползал, просил прощения. Сие Екатерина любила и потому простила. И снова потянулись скучные немотные вечера.

И вдруг в эту темень огненной петардой ворвался бравый флотский офицер Михайло Овцын. Примчался не с юга, из Тобольска, а нагрянул в Берёзов с севера, с Обской губы, где по приказу Адмиралтейства производил разведку океанского берега. Очнулся после тишайшей белой ночи таёжный городок, глянь, а на реке стоит корабль с белоснежными парусами, словно морская сводная чайка залетела в тихие воды Сосьвы. Все бросились на берег, не удержалась и Екатерина, пошла вместе с младшими братьями. А с корабля сбегает видный молодцеватый офицер, щёлкает ботфортами — разрешите представиться, сударыня, капитан-лейтенант Михайло Овцын. Сдёрнул треуголку, склонился в почтительном комплименте. А когда поднял лицо, увидела сахарные зубы, кошачьи усики, весёлые серые глаза с зелёным отливом. И поняла вдруг по-бабьи — пропала! Дальше как в омут бросилась — начался великий амур. Овцын послан был Северной экспедицией описать Обскую губу и её окрестности. И шлюп «Надежда» всё лето бороздил устье Оби, а на зимнюю стоянку прочно стал у Берёзова. В городских кружалах появились весёлые матросы, а в доме Долгоруких бросил якорь бравый лейтенант Овцын, для пущей важности именовавший себя капитаном, а на морской манер капитан-лейтенантом. Человек он был лёгкий на подъём, по врождённой натуре широкий и беспечный. Быстро сдружился с Иваном и его компанией, стал на «ты» с приставом и воеводой, весело шутил с Натальей. Младшие братья в нём души не чаяли, когда, распалясь, тёмными ненасытными вечерами Овцын рассказывал им о неведомых морях и далях, штормах и ураганах. От него самого, казалось, пахло солёной морской водой и свежим зюйд-зюйдом. И Екатерина ничего не могла поделать с собой — у неё кружилась голова от одного вида прелестника. Потому, когда взял однажды за руку, ответила пожатием на пожатие, и в тот ненастный вечер он остался у неё в светёлке. На другой день о том было ведомо всему городку. Но Екатерина словно забыла о своей всегдашней гордости и надменности — несла любовь свою, словно адмиральский флаг. Стала мягкой, весёлой, отзывчивой. Охотно помогала Наталье в её хозяйстве, играла с Мишуткой, стала учить балбесов (так именовала она младших братьев) французскому языку и различным политесам. Екатерина, казалось, жадно нагоняла всё, что упустила за семь лет ссылки. Поджидала она своего милого с такой тревогой и нетерпением, что сама на себя дивилась. А потом думала — и в самом деле не чудо ли, что с моря, из-за океана, за тысячи вёрст от столиц явился к ней вдруг такой амантёр, коего и при дворе-то не встретишь?

В городке, само собой, о сём амуре судачили. Осуждали редко, — потому как жёнка ссыльная и радоваться надобно, что послал ей Бог такого молодца в её неволе. Но иные и осуждали — не христианское, дескать, то дело! Боле всех возмущался Тишин. Сей таможенник даже к царскому приставу подступал: женские нравы-де Катька Долгорукая смущает, подаёт местным девкам дурной пример! Но бравый майор в ответ токмо захохотал оглушительно: у меня-де в столичных инструкциях насчёт ссыльных амуров ничего не записано! А коли с тобой, Тишин, государыня-невеста отказалась шашни иметь, то чему тут удивляться — сравни себя с Овцыным!

В тот же вечер пьяный Тишин подкараулил Екатерину во дворе острога. Услышал скрип её валенок, напрягся и прыгнул на Катьку как таёжная рысь, повалил в сугроб, стал целовать столь дорогие когда-то, а теперь ненавистные глаза, губы. Екатерина сначала испугалась, а потом так больно укусила его за губу, что Тишин взвыл. Екатерина из-под него кошкой взлетела на крыльцо, и поминай как звали.

А на другой вечер, когда Тишин мылся у себя в баньке, что стояла на заднем дворе, двери распахнулись, и в дверях выросли три привидения. В одном из них Тишин сразу опознал Овцына.