Дьявол против кардинала<br />(Роман)

Разумеется, в Спа она не поехала: резко свернула на север и очутилась в Голландии. Кардинал-инфант довольно усмехнулся, широким жестом выплатил ей пенсион за последний месяц — действительно последний — и выгнал из Брюсселя еще остававшихся там французов. Отныне испанские владения были для них закрыты.

Марии было тревожно, когда она пересекала границу: не примут ли ее и здесь за шпионку, лазутчицу? Но все обошлось как нельзя лучше: вдове и матери французских королей, всегда поддерживавших голландцев, оказали поистине царский прием. Принц Оранский лично выехал ей навстречу вместе с женой; Марию с блестящим эскортом препроводили в Хертогенбос. Дорога на Амстердам состояла из сплошных празднеств, приемов и торжеств. Королева-мать делала скорбное лицо, рассказывая, как плохо обращались с ней испанцы, а ведь испанский король — ее зять! Ей сочувствовали.

Но, как говорят испанцы, «кто родился кривым — к старости только ослепнет». Годы скитаний ничему не научили «бедную вдову», по-прежнему убежденную в том, что любой монастырь начнет жить по ее уставу.

Ее манеры поначалу вызвали удивление, а потом и ропот. Подумать только, она не позволила статс-дамам королевы поцеловать себя в губы! И проводила благородных посетительниц только до порога, а не до крыльца, как это принято в приличных домах! А когда к ней явились представители Штатов, не предложила им покрыть голову, хотя они имели статус послов, и к тому же шел сильный дождь! Какое чванство!

Постоянно жалуясь на нужду, Мария тотчас наделала долгов. Практичные голландцы написали Людовику в Париж, спрашивая, не хочет ли он позволить своей матушке вернуться во Францию. «Но если вам угодно, по каким-либо соображениям, чтобы она на некоторое время осталась в нашей стране, соблаговолите предоставить ей средства к существованию…»

Людовик знал как никто другой, насколько дорого может обходиться его матушка, поэтому ответил, что содержать ее будет, только если она отправится во Флоренцию. Однако Мария Медичи почему-то страшилась как огня возвращения на родину. Принцесса Оранская завела с гостьей разговор издалека: уже осень, а зимой здешний климат очень вреден для здоровья, то ли дело Лондон. К тому же скоро начнутся бури, и морские переезды превратятся в сущий кошмар.

Мария намек поняла. Кляня на чем свет стоит мятежников и еретиков, республиканцев-кальвинистов, она отплыла из Гааги в Лондон.

Карл I узнал, что к нему едет теща, когда та была уже в пути. Нельзя сказать, чтобы он этому обрадовался, но ничего поправить было уже нельзя. Он послал своего адмирала встречать королеву-мать, которую семь дней болтало штормом по волнам.

— Как я ее узнаю, сир? — осведомился адмирал, любивший точность.

— Вы не обознаетесь, — успокоил его король. — Вдова с годами не уменьшилась в объеме, ее можно узнать, где угодно, даже без шести карет и семидесяти лошадей, которых она всегда таскает с собой.

Зная о наличии экипажей, Карл все-таки велел запрячь карету шестериком и встретил гостью у городских ворот. Затем ее с большой помпой отвезли в Сент-Джеймский дворец, а король с чувством выполненного долга удалился к себе в Уайтхолл.

Завидев карету, въезжающую во двор, беременная Генриетта сбежала со ступеней крыльца и бросилась в объятия своей дорогой матушки. Обе расплакались от избытка чувств. Смотрели друг на друга, узнавали — и не узнавали. Генриетте было двадцать девять лет, из девочки-резвушки она превратилась в женщину, взгляд стал глубже, мудрее — и печальнее. Мария поседела, утратила осанку, обрюзгла, как-то вся оплыла, у рта залегли глубокие упрямые складки.

— Ну пойдем, пойдем, ты простудишься, — спохватилась она.

На крыльце уже выстроились дети в сопровождении гувернанток. Генриетта по очереди представила бабушке внуков: восьмилетнего Карла, Мэри, Джека, Элизабет. Полуторагодовалая Анна осталась в детской.

— Какие красивые, славные детки, — произнесла Мария, думая про себя, что старшего, пожалуй, уже можно сосватать, и она сама найдет ему партию.

Французский посланник в Лондоне получил от Ришелье четкие инструкции: в переговоры с королевой не вступать, писем не принимать, денег ей не давать. То же внушили чрезвычайному послу, явившемуся в Уайтхолл сообщить о рождении Людовика Богоданного. Но Мария сама не пожелала его видеть: о прибавлении в семействе сына она узнала еще в Голландии, случайно, чем была жестоко оскорблена.

Глава 3

УТРАТЫ

Отец Жозеф умирал. Уже второй день он недвижно лежал на железной кровати и ничего не ел. По его обычно смуглому лицу разлилась нехорошая бледность, нос заострился. Ришелье вызвал из Парижа лучших докторов к себе в Рюэй, пообещав им любые деньги, если они отгонят смерть от одра больного, но та вцепилась в свою добычу железной хваткой. Правда, еще не все ниточки, привязывающие отца Жозефа к жизни, были оборваны: временами в его почти потухших глазах читался какой-то не высказанный, мучивший его вопрос. О чем он думал? Что его терзало? Если бы можно было найти ответ!

Отец Жозеф Трамбле долгие годы был Ришелье наставником, советчиком и другом. Он не боялся ступить на шаткие мостки, протянуть руку утопающему. Но он умел и свалить колосса ловким ударом по глиняным ногам. За глаза его даже называли «серым кардиналом»: хотя серая ряса никогда не заслоняла собой красную сутану, к мнению капуцина прислушивались и король, и его главный министр. Кардинал не предпринимал важных шагов, не посоветовавшись с монахом; в трудные минуты он всегда был рядом, а в еще более трудные Ришелье посылал его вести переговоры, завоевывать доверие нужных людей. Именно отец Жозеф сумел привлечь на сторону Франции Бернгарда Саксен-Веймарского — талантливого полководца, сражавшегося в свое время бок о бок со шведским королем. Теперь он осаждал Брейзах.

Брейзах! Ключ к Эльзасу! Несомненно, именно об этом думает сейчас отец Жозеф! Осада началась еще весной, а нынче уже декабрь. Если Бернгард возьмет Брейзах, то мы станем хозяевами в верховьях Рейна, перекрыв австрийцам путь в Италию и отрезав испанцев от Фландрии. А если нет…

Ришелье разволновался. Отец Жозеф по-прежнему был недвижим, одеяло облегало его исхудавшее тело, точно саван, и только веки слегка подергивались — он еще жил.

Ришелье тихонько вышел из его комнаты в соседнюю, нарочно притворив дверь неплотно. Немного подождал, потом стал ходить, стуча каблуками, словно к нему в кабинет кто-то вошел, громко говорить на разные голоса, и вдруг ворвался обратно, потрясая бумагой, зажатой в кулаке:

— Отец Жозеф! Отец Жозеф! Брейзах наш!

Глаза умирающего медленно раскрылись. Губы дрогнули, приняв подобие улыбки. Выражение просветления, тихой радости так и осталось на его лице, когда жизнь его покинула. Ришелье стоял на коленях у изголовья, сотрясаясь от глухих рыданий.

Через два дня Бернгард Саксен-Веймарский взял Брейзах.

Герцогиня де Шеврез жестоко страдала от безденежья. Она была должна всем своим знакомым, включая английского короля, и теперь все больше сидела дома, не решаясь показываться в свете. Придворные злословили на ее счет, прикидывая, к кому она пойдет в содержанки. Когда подобные разговоры доходили до герцогини, она плакала от бессильной ярости. Ну уж нет, этого от нее не дождутся! Она не продает свою любовь! Ее кузине в Ла-Рошели пришлось есть вареные ремни и ракушки; если надо, Мари последует ее примеру, но не уронит своей чести.

Драгоценности, которые она выписала себе из Франции, давно уже были заложены и перезаложены. Отчаявшись, Мари попросила денег у мужа, но тот отказал.

Кредиторы становились все настойчивее и несговорчивее: эти ростовщики, словно шакалы, держатся в стороне, когда зверь еще силен, но нападают всей стаей, едва почуяв, что их жертва ослабла и что ей неоткуда ждать помощи.

А помощи — даже слова утешения — ждать действительно не приходилось. В январе Генриетта с трудом произвела на свет девочку, которая тут же умерла. Ухватившись за предлог, Карл I отправил жену с тещей в провинцию, якобы поправить здоровье на свежем воздухе, а на самом деле — чтобы не дразнить гусей. Королева-католичка никогда не пользовалась любовью «своего» народа, а приезд ее матери, нарочито служившей мессу по римскому обряду, пуритане восприняли как очередное наступление «папистов». Герцогиня де Шеврез осталась в Лондоне одна, чувствуя, что самый воздух этого города ей враждебен. Холланд был занят своими делами, Монтегю и Крафт разъезжали по Европе, возможно, даже по дорогам Франции…