Гроза двенадцатого года (сборник)

— Как! таракан в cyneJ — закричал он, задыхаясь от гнева. — Позвать сюда каналью повара!.. Я его!..

Лакеи и казачки стремглав бросились исполнять приказание барина. Зазвенели тарелки.

— Стой, скоты! — кричит рассвирепевший господин. — Пускай идет сюда с кастрюлькой и с горячим судом… чтоб кипел суп… Я ему этот суп, каналье, на голову вылью… ошпарю… задеру.

Лакеи, дрожа от страху, снова бросились. Все онемели — ве знали, что начать, что сказать… Все знали крутой нрав обезумевшего барина и ждали страшной развязки.

— А! осрамил при гостях!.. Это по злобе… на волю захотели! Га! хамы, я вас] — бесновался человек, которого история уполномочила превращаться иногда в зверя.

— Ой, батюшки! Господи! ой, смерть моя! — слышались вопли на дворе.

Топот множества ног, бабий вой на дворе. Творится что-то возмутительное(tm)

Лакеи, бледные, дрожащие, вводят под руки полумертвого от страху старика. Он уже сам не может стоять на ногах — они дрожат; руки дрожат, голова ходенем ходит, седые волосы прилипли к вискам — их прилепил холодный, как у мертвеца, пот несчастного. Один из лакеев держит кипящую кастрюлю… Все бледны — и лакеи, и казачки, и господа.

— Га! — снова задыхается барин. — Ты так и ядом окормишь нас! А, дьявольское семя!

Старик вырвался из рук лакеев и грохнулся об пол… Стукнула седая голова, да так глухо, страшно, словно раскололась.

— Лей на него кипяток! — хрипит барин.

— Ох! — вырывается крик из груди младшей дочери.

— Лей! а то и тебя запорю!

Лакей поднял кипящую кастрюлю. Кто-то еще вскрикнул… вскочили… что-то грянуло…

Митя припал к повару и обхватил его седую голову руками. Руки лакея, поднявшего кверху кастрюлю, остановились в воздухе. Все замерло, но тотчас же все изменилось.

Чистое сердце ребенка спасло отца от зверского преступления. Митя, невольный виновник этой ужасной сцены, очень любил старого повара Захариньку. Старик рассказывал барчонку сказки и всякие страшные истории, отыскивал ему в саду гнезда малиновок, яички ящерят, ловил ему зайчат и всяких редких насекомых, а вчера еще поймал ему двух ежат, маленьких, беленьких, кругленьких, которые еще не колются и пьют молоко с блюдечка.

Митя бросился к повару и громко заплакал. Барышни тоже ухватились за отца и плакали, прося за повара, гости просили также усердно, особенно Дурова.

— Эка беда! — смеясь, говорил Бурцев. — Мало мы их, этих таракушек, переели в походе! Все же вкуснее щи с таракушей, чем солдатский сухарь с хрустом.

— Да и где он взялся, этот таракан, в поварской? — говорила едва пришедшая в себя от испуга хозяйка. — Там нет ни одного таракана — я знаю.

— Это я, мама, — всхлипывал Митя.

— Что ты?

— Я принес туда тараканов…

— Ты? зачем?

— Целый таз принес…

— Для чего? откуда? — спрашивали все в недоумении.

А голова повара все еще тряслась на полу. Лакей все еще держал кастрюлю в руках.

— Зачем? — спрашивал отец.

— У него, папа, у Захарыча, скворец там… он выучил его говорить… Он все говорит, папа, — и «здравствуй, барин» говорит, и «француз собака», и «Господи помилуй»… А мы с Иринарх Иванычем научили скворушку петь «На божественной страже».

Все расхохотались, а господин Талантов покраснел как рак. Даже у самого Кульнева сразу прошел гнев, и он помирал со смеху…

— Ну, ну… так как же? где ж тараканы?

— А он любит тараканов…

— Ну… и что ж?

— А я взял да у птичницы у Акулины в избе и наловил их целый таз.

— Ну? (Старику становилось совсем весело.)

— А таз смазал маслом…

— Ну, так повар не виноват… Вставай же — счастлив твой бог, — сказал барин милостиво.

Повар поднялся и снова повалился на пол, желая поймать ноги своего повелителя.

— Ну, будет, будет… ступай.

Старый холоп ерзал по полу и целовал ноги барчонка, барыни.

— Ну, ступай, ступай… мы проголодались.

Обед прошел весело — веселее, чем кто-либо ожидал.

— Ну господа, теперь и на боковую, часочка два соснем, — сказал хозяин, когда все встали из-за стола; а потом, обращаясь к одному из лакеев, отдал следующий приказ: — Ты, Епишка, вели ключнице приготовить господам офицерам флигель, да чтоб казачки выгнали оттуда всех мух до единой — слышишь! — до единой, а то если приду и найду хоть одну муху — запорю, шкуру всю спущу, так и знай… Да скажи ключнице, чтобы поставила господам для питья квасу холодного да меду, да чтоб прямо со льду, чтоб холодный был, такой, чтоб в кишках леденело, иней бы по животу стал, чтоб хоть на салазках в кишках катайся — такой холодный — слышишь! А то засеку до смерти, с конюшни не сойдешь… Да чтоб казачки все время над господами сиреневыми ветками махали, мух бы отгоняли, — чтоб ни-ни, ни Боже мой, ни одной бы мухи… закатаю! слышишь!

Лакей хотел уйти.

— Стой! — кричит барин. — А я, господа, люблю под дождичек спать — чтобы этак на дворе у-у-у-у! шлеп-шлеп-шлеп… так-то любезно спится под ливень, — а нынче, как назло, солнце так и печет; ну, так я себе искусственный дождик делаю — у меня на это девки да парни… Как жаркий день, так у меня и дождь… Так слушай, Епишка, скажи старосте, чтобы нарядил сейчас десять девок и десять парней на дождик, да чтоб живо… Ступай!

— Как же это вы дождь девками делаете? — спросил Бурцев, лениво улыбаясь.

— А вот как! Наряжает староста десять парней с ковшами да десять девок с ведрами; парни это взлезают на крышу, да там и становятся по коньку в ряд, парень к парню, с ковшами: а девки таскают из речки воду да и подают ее на крышу; для подачи наряжается два «подателя», которые стоят на лестницах, приставленных к крыше, и передают ведра «ливням» — так парни на крышах называются… Ну, парни, приняв ведра, ковшами и льют воду на крышу, да только в ту сторону, где моя спальная… Ну, вода-то и шумит по крыше: у-у-у-у, точно ливень… А мне так-то сладко спится… Прощайте, господа, пойду разденусь…

«Ну, барщина! — подумал Бурцев, — такой я еще и не видывал».

И наши друзья, отдыхая в прохладном флигеле и попивая холодный квас да мед, все время слышали — не то чтобы ливень, а какое-то шлепанье и журчанье воды по соседству.

Когда они вышли, то увидели, что Митя и барышни все уже приготовили для экспедиции по грибы: к двум прежним корзинкам прибавилась еще третья.

Сборы были коротки — и экспедиция двинулась в путь. Впереди с корзинками в руках шли Митя и господин Талантов. Последний, под влиянием прочитанной им в слащаво-сантиментальном карамзинском вкусе повести «Келадонь и Амелия», страсть которых была дружество, основанное на добродетели и невинности, вообразив себя «Келадоном», а младшую Кульневу — «Аме-лиею», теперь, после скандала со скворцом, чувствовал, что он окончательно упал во мнении своей «Амелии» и находился в самом мрачном настроении духа. Со времени скандала он ни разу не смел поднять на нее своих огорченных взоров.

Бурцев шел с старшею богинею, Дурова — с младшей. Первая пара весело болтала; у второй же разговор совершенно не вязался.

Наконец они и в лесу… Пары разбрелись по разным направлениям… Дурова и Надя Кульнева остались вдвоем; долее молчать нельзя — тяжело, невыносимо… А тут как назло — ни одного гриба!

Лес становится все гуще и гуще… Одиночество абсолютное…

— Вы довольны книгами, которые я вам привез в последний раз? — решается наконец Дурова; но голос ее какой-то странный, точно чужой…

— Да… я так благодарна вам… С этими книгами я точно сама переродилась…

— Я понимаю вас — то же было и со мной, особенно после знакомства со Сперанским и нескольких бесед с ним… Что за возвышенная душа! Как бы я хотел всегда оставаться в Петербурге!

— А ваша служба? — робко спросила девушка, нагибаясь к земле, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Служба! Бог с ней… Я избрал эту жизнь как крайность.

— И вы б бросили полк? — еще робче и тише спрашивает.

— Да… Есть призвание благороднее войны.

— А товарищи? Друзья?

В этом вопросе слышатся уже слезы… Горло они заливают и сдавливают… вот-вот брызнут… Дурова слышит это, чувствует… Ей становится невыносимо жаль бедной девочки…