Гроза двенадцатого года (сборник)

Послышался стук колес, и во двор въехал сам хозяин на беговых дрожках. Он был в белом парусинном пальто и такой же фуражке с большим козырьком. Кульнев был бодрый, невысокого роста, хорошо выкормившийся старик, с двойным подбородком, с коротенькими руками и ногами.

— Вот и папочка приехал, — сказала хозяйка, — значит, и за стол сейчас.

Барышни между тем ушли к себе «оправиться»: нельзя же, гости приехали, молодые люди. Талантов с корзинкой тоже скрылся: ему также следовало «оправиться», взглянуть в зеркало на свои букли и коки, поправить на шее голубой галстучек, принять перед зеркалом мечтательное а lа «Бедная Лиза», выражение.

— Ба-ба-ба! вот удружили — спасибо, спасибо, господа! — радостно и искренне-приветливо говорил Кульнев, входя в дом и здороваясь с гостями. — Что новенького? Как наши воюют?

— Не наши, Григорий Петрович, а ваши… Кульневы, — перебил его Бурцев.

— Да, братец-то мой двоюродный… Молодец, молодец! не ожидал я от него такой прыти.

— Как не ожидали?

— Да маленьким он был трус естественный, а вон теперь поди — на!

— Дни и ночи на биваках всегда — и ест, и спит с солдатами, — подтверждал Бурцев.

— Что и говорить! Правая рука у Каменского.

— И оба его глаза, Григорий Петрович, — добавила скромно Дурова: — Я видел его в поле.

— Да, да, героем стал, что и говорить! А что ви, господа, о бесе-то полуденном думаете?

— О Наполеоне?

— Да…

запел вдруг старик как-то особенно комично.

— Заварит он кашу из нашего проса, да кто-то ее расхлебает, — пояснил он.

— Да сам же и расхлебает, только несолоно, — пояснил, с своей стороны, Бурцев.

Вышли и барышни — такие свеженькие, розовенькие, словно из яйца вылупившиеся. Кажется, все на них осталось прежнее, и платья, и платочки, и бантики, а между тем то, да не то: тут приподнято, там опущено, здесь передернуто, еще где-нибудь выпущено, подправлено, заправлено, оправлено — и вид уже не тот — издание исправленное и пополненное. У Бурцева и глаза разгорелись на эти исправленные издания.

— Ну что, козочки, набрали грибов? — спросил отец, подходя к старшей.

— Набрали, папа, — всё рыжики больше.

— И то хорошо, моя Услада…

— То-то, Услада, папа, — все грибы да грибы, а амазонки мне и не купишь.

— Куплю, куплю… А тебе, царевна Неулыба, чего купить? — обратился он к младшей.

— Мне, папа, ничего не надо.

— Ну, так ты, значит, дурочка, царевна Неулыба. Как-таки ничего не хотеть! А куколку?

— Ну уж, папа! ты всегда…

— Надя, папа, в ученые записалась, — объяснила старшая сестра. — Помешалась на каком-то сочинителе — и фамилия-то смешная — Пнин, а она говорит, что он лучше Державина и Карамзина…

Дурова взглянула на младшую Кульневу. Та, чтобы скрыть свое смущение, нагнулась к цветам, стоявшим у открытого окна.

— Что ж, Вера Григорьевна, я сам того же мнения, как и Надежда Григорьевна, — тоже несколько смущенно заговорила Дурова. — Да это и не мое только мнение — это мнение Сперанского, с которым я имел честь познакомиться… Вы помните, конечно, оду «Бог» Державина?

— Помню, потому что ее постоянно твердит господин Талантов, — отвечала барышня.

— Помните то место, где он говорит: «я червь, я раб»…

— Еще бы! — это и Митя постоянно твердит.

— Так Пнин в оде «Человек» вот что говорит об этом «черве»:

Дурова декламировала это с увлечением. Голос ее звучал силой, убеждением.

— Вот так и Надя теперь постоянно храбрится, — засмеялась старшая сестра.

— Что ж, разве это не возвышенно? Разве Пнин не прав? И разве он не сильнее Державина? — продолжала Дурова.

— Ну, пошел, теперь его не остановишь, — комически говорил Бурцев, обращаясь то к тому, то к другому. — Вот Господь насылает на меня друзей, которые все помешаны на стихах: там Денис Давыдов везде сует стихи, словно соль во щи, а тут и Александруша — словно бесноватый с своим Пнином.

Но в это время явился лакей и доложил, что кушать готово. В столовой ожидали уже господ лакеи и казачки — дворовые мальчики, одетые в нанковые казакинчики, которые назначались для мелких, совершенно ненужных услуг, как-то: стоять у дверей и лениво хлопать глазами, отгоняя от господ мух, чесать у барина спину, так как при коротких руках и тучности своей он сам не мог этого делать, да и не хотел — для этого-де Бог холуев создал. Лакеи были в белых сомнительной чистоты перчатках, и один, за неимением перчаток, которые находились в стирке, стянул где-то сушившиеся на веревке барышнины чулочки и напялил их себе на руки: издали все равно не видать, было бы бело.

Когда все уселись за стол, хозяин, сидя на почетном месте и что-то вспомнив, обратился к младшей дочери:

— Да ты что, царевна Неулыба? а?

— Что, папа? я не знаю.

— Как не знаешь! Пнина какого-то наизусть выучила, а обязанности свои забыла.

— Какие обязанности, папа? — улыбалась она, видя, что отец шутит.

— А возложу на тя убрус бел.

— Ах, виновата, папа, — забыла.

Она вскочила, подошла к отцу, взяла с его прибора салфетку и обвязала ее вокруг шеи отца. Подвязывать отцу во время стола салфетку на грудь — это была ее обязанность. Исполнив эту церемонию, она нагнулась и получила от родителя поцелуй в лоб и ласковый щипок за розовую щеку.

— То-то, Пнин, червь ты этакий, — сострил отец.

К столу явился и господин Талантов с Митей. Талантов казался задумчивым и глубокомысленным, а Митя за супом порывался фыркнуть и смотрел на мать превеселыми и плутоватыми серыми глазами, как бы желая сказать что-то очень забавное и интересное.

— Ты что, Митя, не кушаешь суп? — спросила его мать.

— Так, мама, — загадочно отвечал мальчик.

— Почему же так? Дети всегда должны суп кушать… А ты, верно, успел у няни побывать — не голоден.

— Нет, мама, я голоден, — еще загадочнее отвечал мальчик.

— Ну, так что ж не кушаешь?

— Я после скажу.

Всех насмешил этот лаконический ответ. Даже царевна Неулыба засмеялась.

— О! Он у меня продувной мальчишка — верно в дядю пойдет, — заметил отец.

Талантов изредка бросал ядовитые взгляды на младшую «богиню», а Бурцев больше налегал на горячие, поджаренные пирожки, чем на любезничанье с своей «богиней», которая тоже кушала с аппетитом. Одна Неулыба казалась не в своей тарелке, но эта позиция в чужой тарелке, по-видимому, никем не была замечена, кроме господина Талантова, который чувствовал, что и у него тарелка как бы чужая.

— Все утро я рыскал по работам, по полям своим, — говорил между тем Кульнев. — Уж и бестии же эти мужики! Как Бог их сотворил хамами, так хамами и остались!.. Сам издали вижу, что не работают, прокла-жаются, а как заметят только моего гнедка да беговые дрожки, так словно прилипнут к работе… Ну, и постегаешь.

Суп между тем убрали. Переменили тарелки. Митя смотрел еще веселее — так и сиял.

— Ну, продувной мальчишка, говори, почему не ел супу? — спросил отец.

— Как же, папа, — мама боится тараканов, а в супе был таракан… Если б я раньше сказал, так мама испугалась бы и не кушала, — торжественно отвечал находчивый молодой человек.

Но эффект, который последовал за его ответом, был не тот, какого он ожидал. Лида у всех вытянулись. Хозяйка и дочери вспыхнули. Сам хозяин побагровел.