Золотой век

Так же трудно было ему добраться и до самого Пугачева и притвориться преданным ему слугою.

Пугачев был хитер и обману не поддавался.

Интересна была встреча двух княжеских крепостных: Демьянки с дворовым Михалкой Трубою.

— Мишуха, ты ли! — тараща свои глаза, задыхающимся от волнения голосом проговорил Демьян, совсем, неожиданно встретя княжеского дворового, с которым был давно знаком.

— Я, я!..

— Ты как сюда попал, Мишуха?

— А ты-то как, Демьянка? — в свою очередь спросил княжеский дворовый.

— Воли, братец ты мой, захотел!

— И я того же…

— Стало быть, ты бежал от князя-то.

— Знамо, бежал…

— Ох, сердяга!.. Напрасно сделал ты это!

— А почему напрасно, ведь ты же, Демьянка, бежал!..

— Не я один, а много нас бежало-то… Из огня, братец ты мой, да в полымя мы попали. От злых господ бежали, да к самому что ни на есть злодею угодили… Эх, видно таковд наша судьбина мужицкая, горькая!..

Демьян тяжело вздохнул.

— Никак ты раскаиваешься? — спросил у него Труба.

— А то нет, да еще как раскаиваюсь-то…

— Ну?.. Стало быть, здесь плохое житье?..

— Уж какое житье, одна мука… кто Бога помнит, тому человеку не место здесь.

— Зачем же ты-то здесь?

— По глупости, по дурачеству; живучи здесь, изныло во мне сердце, не придумаю, как и вырваться из омута-то!..

— Хочешь, в этом я помогу тебе, Демьян?

— Помоги, Михалушка, помоги, родной, будь отцом, заставь век Бога молить, не то я утопну здесь, тина-то меня втянет в самую глубину болота смрадного! Выручи, помоги Христа ради!.. — Демьян чуть не в ноги поклонился княжескому дворовому. — Только не меня одного, барин несчастненький тут один есть, он тоже бежать хочет и ему уж помоги.

При этих словах Демьян рассказал Трубе про Сергея Серебрякова, как он томился в казанской вотчине и как его разбойники-пугачевцы увели с собою.

Мишухе Трубе только то и нужно было. Воспользовавшись свободным случаем, когда Серебряков находился один, он не замедлил к нему явиться и объяснил, как и зачем он очутился в стане у Пугачева.

— Так ты с Демьяном бежать собираешься? — после небольшого молчания спросил у княжеского дворового Сергей Серебряков.

— Чай, и ты, барин, с нами тоже, неужели в этом омуте останешься…

— Где остаться… Только трудно убежать-то… Не знаю, как за вами, а за мною смотрят во все глаза… Куда я вздумаю идти, и за мной следом идут! — печально проговорил молодой офицер.

— Об этом, барин, не заботься, пусть смотрят да следят разбойники, а мы все их проведем…

— Расскажи, Михайла, что твоему князю от меня нужно, или мало ему моего мытарства, может, опять он меня задумал в неволе держать?

— И, что ты, барин, наш князь соболезнует о тебе, жалеет… Призвал меня князь и говорит: «Если, Мишуха, выручишь ты мне от Пугачева господина офицера и привезешь его невредимым в Москву, вольную тебе дам и награжу деньгами»…

— Вот как, твой князь, снявши голову, по волосам плачет?..

— Мне не приходится, барин, судить вас с князем, кто из вас прав, кто виноват — не знаю. Одно только скажу тебе: князь кается в том, что он тебя в неволе держал, и хочет вину свою перед тобой загладить! — проговорил Серебрякову верный слуга князя Полянского.

— Едва ли он загладит свою вину. Сколько я вытерпел, выстрадал и за что… Ведь я из-за твоего князя чуть разбойником не сделался! Он за все, за все мне должен ответить.

— Мой господин-князь, отправляя меня сюда, такое слово молвил: «Скажи офицеру Серебрякову, что я готов дать ему удовлетворение такое, какое он пожелает!» — громко и с расстановкою проговорил Михалка Труба.

— Удовлетворение… Разве через то изгладятся из моей памяти те муки, которые я вытерпел?

— Говорю, барин, не мне судить… Судить вас будет Бог.

— Точно ты сказал, Михайла!.. Да, с князем один Бог нас рассудит… Этому Божьему суду я и покоряюсь! — Проговорив эти слова, Серебряков печально поник головою.

LXXII

Офицер Серебряков стал украдкой видеться с мужиком Демьяном и с дворовым Мишухой Трубой.

Виделись они ночью, когда разбойники-пугачевцы спали; днем, при встрече, они все трое и виду не показывали, что знакомы друг с другом.

Бесчинство, разгул, бесшабашное пьянство и всякий день новые казни происходили в стане Емельки Пугачева.

Пленных, которые отказывались служить ему, Пугачев приказывал вешать без разбора; нередко казни подвергались женщины и ни в чем не повинные дети.

Ни к кому не было жалости у злодея Пугачева; он спокойно смотрел на мучения несчастных.

Во время казни офицер Серебряков никуда не выходил и сидел в горнице, чтобы не слышать стонов и не видеть предсмертных судорог повешенных.

Сердце у Серебрякова обливалось кровью в благородном негодовании на злодея-самозванца; он не раз думал освободить свое отечество от этого кровожадного зверя, пристрелить его или зарубить саблею; но благоразумие удерживало его от этого: рисковать своею жизнью он не хотел.

У Серебрякова после разговора с Михалкой Трубой явилась надежда на не совсем еще потерянное счастье.

«Может, нам удастся бежать… Я доберусь до Москвы, потребую отчет у князя Платона Алексеевича… Вишь, он хочет мне дать удовлетворение, какое я хочу… я откажусь от всех удовлетворений… я все прощу охотно князю, если княжна Наталья станет моей женой», — таким размышлениям часто предавался молодой офицер, выжидая случая бежать.

Но случай этот не представлялся; напротив, теперь за Серебряковым удвоили надзор; Чика был хотя и на его стороне, но сам Пугачев не доверял молодому офицеру и давно бы его повесил, если бы не Чика.

А своего «первого министра» Емелька уважал и во многом советовался с ним и доверял ему.

— Что ни говори, Чика, а не по нраву мне твой секретарь… Хитрит он с нами, и рожа у него хитрая… того и гляди сбежит от нас… насмеется над нами, — так однажды мрачно проговорил Пугачев своему «первому министру».

— Небось, государь, не убежит. Меня он не проведет, я за ним смотрю в оба…

— Смотри, Чика, не прогляди. Лучше было бы, если бы ты повесил своего секретаря.

— Это самое, государь, мы успеем сделать с ним, когда хотим. Рук наших он не минует… Нужный он человек, а то давно бы его повесил, — проговорил Чика в ответ Пугачеву.

— Я тебе, Чика, за твою верную службу подарил этого офицеришку, делай с ним, что хочешь, в твоей он воле, а все же мой совет его повесить…

— Успеем, государь, повесить… Говорю, офицер в наших руках.

— А все-таки надзор за ним надо иметь строгий… слышишь?

— Слушаю, государь.

И вот Чика удваивает надзор за бедным Серебряковым, за ним всюду следят казаки-стражники.

При первом покушении на побег Серебрякова его пристрелили или повесили бы.

Теперь о побеге Серебрякову и его сообщникам — мужику Демьяну и дворовому Мишухе Трубе до более удобного времени и думать было нечего.

Дела Пугачева были теперь не так хороши и удачны, как прежде.

Оренбург не думал о сдаче и, имея небольшую охрану, все же отражал многочисленные толпы мятежников.

Пугачевская шайка начинала редеть. Пьянство и неурядица между Пугачевым и его приближенными стали отзываться и на всех мятежниках; начался ропот и непослушание.

Между казаками явилось недовольство на Пугачева, вызванное казнью «храброго и отважного» казака Васильки.

Васильку любили и уважали.

Пугачев отдал приказ повесить без суда этого общего любимца.

За что Пугачев обрушился своим страшным гневом на Васильку?

А вот за что.

Как-то раз самозванец вздумал навестить молодую жену и, оставив под Оренбургом свою ватагу, отправился к жене в городок, не предупредив ее о своем приезде.

Пугачев, своею скотскою любовью полюбив красавицу Устю, во многом ей «мирволил»; он хорошо знал, что жена его не любит, про то она откровенно ему сказала; Емелька на это мало обращал внимания.