Если б мы не любили так нежно

На Рождество Царь устраивал военную потеху. Он выезжал из стольного града со свитой на маленьких, но выносливых и быстрых испанских и турецких конях, со знатным шлахетством в золоте и бархате, усыпанным драгоценными каменьями. Вперед выступали пять тысяч аркебузников, мушкетеров и пищальников с самыми разными и всевозможных калибров аркебузами и пищалями, среди коих особенно известны были пищаль Певец, пищаль Соловей, пищаль Чеглик. Вся эта рать становилась супротив заранее сооруженного ледяного вала и своим огнем вдрызг разбивала его.

За ними выходили пушкари с огневыми орудиями — чугунными, железными, медными, от фальконета до Царь-пушки, украшенными тарелями, поясками и дельфинами. Перед ними возвышалась укрепленная бревнами земляная насыпь в тридцать футов толщиной. Три оглушительных залпа как три удара грома — и от насыпи оставалась одна дымившая труха.

Когда умолкли пушки, Его Царское Величество, Михаил I, обожавший, как и все самодержцы, пользоваться подсказанными пословицами и поговорками, ибо это, по его убеждению и, он надеялся, по мнению народа, единило его с народом, изволили изречь:

— Против русской пушки и каменные раскаты не стоят!

— Из пушки до по воробьям! — ответил русскою же поговоркой способный к языкам рейтар Лермонт.

И потом он вспомнит эту поговорку, обливаясь кровью под Смоленской крепостью, которую не удалось взять, потому что Царь, и бояре, и Пушкарский приказ израсходовали порох на играх и парадах…

Сменяя караул в царских покоях, Лермонт увидел двух Государей — патриарха и Царя — за чтением «Государя» — опаснейшего сочинения, написанного более столетия назад государственным секретарем флорентийской республики Никколо Макиавелли. Безнравственнейшая эта книга давно стала настольным руководством для многих европейских монархов. И вот просвещенный первосвященник Руси учил по ней злу и насилию, коварству и обману своего недалекого сынка, едва одолевшего грамоту к тридцати годам.

Лермонт хорошо помнил книгу Макиавелли. Благо Государя стоит по ту сторону добра и зла, морали и нравственности. Цель оправдывает средства. Хорошо любое средство, каким бы гнусным и мерзопакостным оно ни было, лишь бы оно вело к цели: к укреплению личной власти. Не в доброте, а в жестокости сила властелина. Подданных следует держать в вечном страхе, гнуть их в бараний рог, сжимать в ежовых рукавицах. Горстка богатых царедворцев должна всеми милостями быть обязана только Государю. Народ пусть бедствует и думает не о воле, а о хлебе насущном. И да живет чернь в постоянном страхе перед угрозой войны. Частые военные кровопускания весьма пользительны для государственного организма. Общество должно походить на слоеный пирог. Религия обеспечивает покорность в земной жизни и обещает утешение на небесах. Притеснять и казнить народ надлежит руками сатрапов — потом самодержец волен их за это осудить, обезглавить и сменить другими, прослыв при этом отцом народа.

Под тяжкими теремными сводами гулко звучал глубокий голос Государя-отца, наставлявшего первого Царя романовской династии в искусстве управлять царством-государством.

— Никого подле себя не возвышай чрезмерно. Это зело опасно. Коль одержит твой воевода громкую победу, смести его, убери подальше, пока он не повернул свою славу и меч супротив тебя! Ромул убил своего брата Рема и основал великий Рим. Тебе же, приберет меня Господь, править третьим Римом!

Так, отнюдь не по Священному Писанию, не по заветам Иисуса Христа, а по книге человека, коего многие мудрые люди почитали за Антихриста, за врага рода человеческого, учил патриарх всея Руси Святейший Филарет сына своего Царя Михаила Федоровича. И уроки эти должны были принести свои кровавые плоды.

Встретившись с Галловеем на Ивановской площади, Лермонт зашел с ним в «Каток» и, заняв излюбленный Галловеем колченогий стол у окна, рассказал ему о царском уроке.

— Я помню казни лесных воров на Болотной площади, — добавил Лермонт. — Какой это был кошмар! Царь Михаил рубил головы, четвертовал тех ополченцев из простонародья, что посадили его на трон, освободив Москву от поляков. Напялив корону, Михаил вознаградил князей и бояр, а ополченцам показал фигу. Вконец разоренные войной, многие из них ушли в леса и занялись татьбой и воровством, мстя своим обидчикам. И вот выловил князь Трубецкой, словно диких зверей, пригнал в Москву. Мой шквадрон окружил место казни. Сабли наголо. Забитый народ тупо смотрит, как катятся отрубленные головы, как кровь смешивается с грязью. Один парень, настоящий богатырь, порвал цепи на руках, кинулся на палачей — рейтары разрубили его на куски. Он напомнил мне Робин-Гуда, чья слава дошла до нашей Шотландии из Шервудского леса. Робин ведь тоже пошел в разбойники, чтоб отомстить за обиды, нанесенные ему баронами. Никогда не чувствовал я себя так гнусно в роли наймита. Филарет еще сидел в польском плену, но сын его по подсказке здешних вельмож действовал уже в полном согласии с наставником Государей — этим флорентийцем Макиавелли.

Крис сдул шапку пены с пивной кружки и покачал в раздумье головой.

— Твои опасения, мой друг, — начал он, осушив полкружки, — конечно, справедливы. Но какая трагическая ирония в том, что Макиавелли, мастер языка и стиля, не понят миром! Его книга — страстный сатирический памфлет убежденного вольнодумца, республиканца, врага папской церкви и всех и всяческих деспотов и тиранов. Сторонник народовластия, он гордился передовой ролью в науках и стремился покончить с раздробленностью Италии, объединить мелкие ее княжества в сильную республику. В этом убедило меня чтение его «Рассуждений о первых десяти книгах Тита Ливия» и особенно его изумительная комедия «Мандрагора», которую я имел счастье смотреть во Флоренции. И наискабрезнейшая комедия эта — тоже блестящая сатира на папство и тиранию — стала как бы кличем для понимания подлинного Макиавелли. Из театра наша компания зашла в кабачок у Старой площади, начался жаркий спор о Макиавелли, и я убедился, что флорентийцы всегда воспринимали его именно как сатирика и тонкая флорентийская сатира его так же оригинальна, как венецианское стекло. Но он гуманист, моралист, знаток высокой политики, политической истории, тактики и стратегии, военного дела. Я читал его жизнеописание кондотьера Кастракани.

О, как это сочинение заинтересовало бы тебя! Он выступал против сотворения кумиров в истории и политике. Его портрет «Государя» — убийственная и злейшая карикатура, шедевр тончайшей сатиры, но вот беда: его сатира, подобно некоторым маркам флорентийского вина, теряет весь свой истинный аромат и вкус при перевозке. И в результате в Англии, например, гений Ренессанса Никколо стал «Старым Ником», то есть дьяволом, хотя тот же сэр Франсис Бэкон, наш лорд-канцлер, принимающий каждое слово Макиавелли за чистую монету, по собственному признанию, вернейший его ученик и последователь. Ты прав, однако, в том, что его «Государь», как слишком крепкое вино, может сделаться опасным, если попадет в ненадежные руки. Не знаю, читал ли Иван Грозный «Государя», — вполне может статься, что Бомелия, этот маг и волшебник и, судя по всему, аглицкий соглядатай и лазутчик, использовал и эту книгу, чтобы отравить сознание и без того полубезумного Царя. Во всяком случае Иван Васильевич мог бы кое-чему научить и всех Борджиа, и самого Никколо…

Неожиданная трактовка «Государя», данная Крисом Галловеем, заставила Лермонта надолго призадуматься. Признавая большую ученость своего старшего друга, он не робел перед его авторитетом, слушал внимательно, но до всего старался дойти сам. Не соглашаясь полностью с Крисом в отношении «Государя», он тем не менее допускал теперь возможность совершенно противоречивых толкований этой книги.

Когда Наталья рожала Вильку, Лермонт был далеко от Москвы в боевом походе и не слишком жалел об этом, — его пугало и страшило таинство человеческого рождения, он не хотел видеть страданий жены. Все это внесло тревожный разлад в его душу. Он проклинал себя как черствого себялюбца, как дезертира и радовался, что все, чему суждено совершиться, совершится без него. А он в походе и вовсе не виноват, что никак и ничем не может помочь Наташе. И какой-то бес ехидно спрашивал его: «Так, может быть, ты и не любишь ее по-настоящему?» Вторые роды весной 1621 года застали его дома. Деваться было некуда, а он явно трусил, робел. И страстно желал, чтобы скорее, зовя в поход, запели рейтарские трубы, скорее снял он со стены шлем с конским хвостом и все боевые доспехи.