Дождаться утра

Бедный Васька. Его швырнуло от трактора метров на двадцать. Лежал он вниз лицом, уткнувшись в пыльный молочай. Когда Мартынок стал переворачивать его на спину, в горле у Васьки опять протяжно забулькало, и он стал зевать. Я увидел окровавленные руки Мартынка, а потом перевел взгляд на Васькины ноги и содрогнулся. Выше колен они были стянуты широким ремнем Мартынка, ниже — безжизненное месиво. Только на одной ступне торчал задник ботинка с каблуком. Когда Ваську перевернули на спину, нога с остатком ботинка не шелохнулась, она так и лежала носком вниз.

Лицо у Васьки обожжено, от правого надбровья, закрыв глаз, расплылся иссиня-черный синяк. Левый глаз приоткрыт, но он им не видит.

— Давай на ветерок его… — шепчет Мартынок.

У меня дрожат руки. Я боюсь притронуться к Ваське, боюсь признаться себе, что его уже нет, а есть это изуродованное тело, есть боль, сдавленный хрип, отчаяние… Еще ничего не знает его мать, не знают сестренки, а его уже нет. Нет в семье Поповых последнего кормильца-мужчины, нет моего друга…

Меня начинает бить озноб. Сбежались люди. В голос кричали женщины. Стояла водовозка, запряженная волами. Быки загнанно вытянули шеи, и у них ходуном ходили бока. Тетку Домну, Васькину мать, отливали водой. Она то обессиленно затихала, то начинала кричать так, что холодела кровь. Мы с Мартынком сняли с повозки бочку с водой и начали стелить траву. Я требовал от женщин больше травы, потом сам побежал рвать, а когда пришел с охапкой, Васька уже лежал на повозке, и я, не зная, куда ее положить, опустил на землю рядом с колесом.

Повозка тронулась. Я шел в толпе и никак не мог унять дрожь. Прибежал Василий Афанасьевич, влетел, растолкал всех и закаменел перед повозкой. Потом заплакал, а лицо не отходило — землистое, серое, неподвижное, как маска. Тетка Домна опять закричала в голос, заплакали все. Мартынок прикрикнул на быков, колеса застучали чаще. Кто-то из женщин подошел к повозке и, сняв с головы платок, накрыл Васькино лицо. Я рванулся к Мартынку и схватил его за руку:

— Зачем она это?

— Так надо…

— Он умер?

Мартынок ничего не ответил, даже не повернулся в мою сторону. Я задохнулся от слез и бросился бежать. Бежал и плакал навзрыд, выкрикивая слова.

…Где бродил несколько часов, не помню. Очнулся около своего трактора.

Солнце уже перевалило за полдень. Постоял, постоял и побрел за канистрой. Простаивать тракторам нельзя. Вон Мартынок уже пашет.

Приехали на грузовике минеры. Ходят со своими жердями-миноискателями, тычут в землю, принюхиваются, а что теперь толку — Васьки уже нет…

Трактор его, разбитый, лежит в пыли на дороге, по которой всей бригадой столько раз ходили и ездили… Всех проносило, а вот Васька набрел. Такое, видно, у него счастье…

Я еще никогда сам не ставил картер на трактор. Снимать снимал, а вот ставить не мог. Да и никто из наших ребят пока еще не мог сделать этого. Такое под силу лишь опытному трактористу. А в этот день поставил, хотя Мартынок и подходил ко мне, предлагал помощь. Сел за руль трактора, когда начало темнеть. На стан не поехал. Пахал в темноте, потом взошла луна. Ночью прохладнее, трактор работает лучше, и я пахал, пока в баке не кончилось горючее…

Во фронтовые Елхи

— Андрей в поход собирается, — сообщила Юля. — И ребята пришли к нему.

— А тебя не берут?

— Не-ет. Они же на два дня. Ночевать в лесу будут. — И расстроенно добавила: —Я бы пошла, да мама…

— Они, наверное, не взяли бы тебя, — успокоил я ее.

— Отец, я возьму твой рюкзак? — донесся с антресолей голос Андрея.

— Бери. А не велик ли будет?

— Вот это рюкзачище! Ты гляди, не наш…

Из-за двери выглянула нестриженая голова Игоря Первушина.

— Здрасьте!

— Здравствуйте, здравствуйте, туристы, — шагнул я на кухню к ребятам. — Да вас тут целый отряд!

Сергей Осташев с Сашей Колчиным разглядывали рюкзак. Босые ноги Андрея торчали с антресолей, и он кричал оттуда:

— Вы осторожно. Это знаете, какой рюкзак!.. Ему тридцать лет, а может, и больше. Он у нас уже двадцать семь лет, а еще сколько немец его тот таскал? — Андрей спрыгнул на пол и взял в руки мой старый, видавший виды брезентовый рюкзак.

Когда-то он был светло-зеленый, отделан красной кожей, с блестящими пряжками и кольцами, толстыми и широкими ремнями. Сейчас остались только потускневшие пряжки и кольца. Кожаные ремни лет десять назад стали ломаться, как фанера, и их пришлось заменить. А вот самому рюкзаку почти ничего не сделалось. Только вылинял, побелел брезент да проржавели кнопки на внутренних карманах.

— Знаете, — говорил Андрей ребятам, — у него вот здесь, — и он указывал на верхний клапан, который прикрывал рюкзак, — был нашит телячий мех.

«Да, действительно, — вспомнил я, — был мех. Лет десять назад он изорвался».

— А зачем мех? — спросил Сергей.

— Не знаю, наверно, так, для красоты… — ответил Андрей и посмотрел на меня.

— Вряд ли. У многих немецких рюкзаков, вернее ранцев, вот здесь был нашит мех. Зачем это делалось, точно не знаю, но думаю, не для красоты. Во-первых, мех защищал ранец от дождя…

— А этому рюкзаку дождь не страшен, — возразил Андрей. — Знаете, — и он повернулся к ребятам, — в нем можно воду носить…

— Да, пожалуй, мех был для другой цели, — согласился я, — он мог служить его хозяину хорошей подушкой…

— Не, — затряс своими вихрами Игорь Первушин. — Я в одной книге читал, что у них были надувные подушки. И потом негигиенично. Рюкзак везде валяется: в грязи, в пыли, набьется всякой заразы в этот мех…

— Мнения разошлись, — засмеялся я, — вот вам и хороший вопрос для вашего КВН.

— А что, — подхватил Сергей, — пусть поломают голову. Почему немцы обшивали свои рюкзаки мехом?

— Чтобы мягче было падать, когда их стали выбрасывать с нашей земли! — выкрикнул Андрей.

Я уже был в другой комнате и слышал, как Андрей рассказывал ребятам о рюкзаке.

— Знаете, отец достал его в Сталинграде. Ох, сколько там оружия всякого было! Даже из пушек мальчишки стреляли. А автоматов, винтовок — навалом. Пистолеты у всех пацанов…

«Ну, начал сочинять, — улыбнулся я, — как все перекраивается в мальчишечьем воображении. Почему он говорит, что рюкзак я взял у убитого? Правда, мы хоронили тогда немцев. Было это в конце февраля и в самом начале марта сорок третьего. Рюкзак я просто нашел в развалинах».

Наступила первая оттепель в затихшем Сталинграде. Боялись эпидемии. И всех, кто остался и выжил в городе, и тех, кто к тому времени успел вернуться из эвакуации, мобилизовали на уборку трупов.

Больше всего дел было в центре города, на Мамаевом кургане и в северной части Сталинграда: в районе заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторного. Много убитых лежало и в лесополосах вокруг города. Работали команды наших солдат, немецкие военнопленные и мы — мирное население.

Поднял я этот рюкзак в развалинах одного дома Верхнего поселка Тракторного завода.

Хорошо помню тот день, когда пошел с ним первый раз в поход. Это было в июне сорок третьего. Нас все же повел в свои фронтовые Елхи Гриша Завгороднев. Повел, хотя уже и без Васьки Попова…

А накануне у нас был праздник. Его устроили председатель колхоза и бригадир.

Мы уже начали готовиться к уборочной. Заканчивали ремонт трех конных лобогреек. [14] Лошадей в бригаде не было, как не было их во всем колхозе. Наш единственный легковой бригадный транспорт — волы. Они возили и воду, и горючее, и тяжелые детали для ремонта тракторов. На волах Дед с бригадиром поехали и на ячменное поле.

Вернулись к обеду. В повозке — добрая копна серебристо-матового ячменя. Весь массив еще стоял недоспелый, а они нашли на взгорках кулиги с вызревшим ячменем и косой «выхватили» их, как радостно доложил нам Дед.

Мы растянули брезент, сбросили на него скошенный ячмень и, взяв палки, скрученную в жгут проволоку, обрывки цепей, начали вымолачивать зерно. И только Халим Викулов пришел с настоящим цепом, каким сотни лет молотили хлеб наши деды и прадеды. Он мастерил его, пока готовили ячмень к молотьбе.