Яблоко Невтона

— Может, и там, — сдержанно отвечал Ползунов, думая в этот момент о Пелагее. Странно. И встреча их была, можно сказать, случайной и краткой — двух слов сказать не успели. Но что из того? Иногда и одного слова, одного взгляда достаточно, чтобы запомниться, навсегда войти в сердце… Ползунов хотел было открыться, рассказать снедаему любопытством капитану об этом, но в последний момент передумал, спохватился и язык прикусил: нет, нет, нельзя об этом так походя, всуе да под хмельком. Однако мысль о Пелагее запала еще глубже, сделавшись неотвязной: скорее, скорее в Москву! Теперь он с этой мыслью вставал утром и ложился вечером. Но отъезд задерживался.

Погода в те дни стояла сырая и хмарная. Нева взбухла и потемнела, готовая вот-вот вскрыться, ломая льды, но все что-то медлила. И Ползунов загадал однажды: коли завтра взыйдет солнышко чистое — быть полной удаче. Наутро проснулся — и впрямь небо ясное, солнышко светит. Ну что тут скажешь! Загаданное — сбылось.

И фортуна действительно с этого дня повернулась лицом к унтер-шихтмейстеру — удачи теперь сопровождали его на каждом шагу. Все ладилось и шло, как по маслу. И в «Кунсткамере» побывали они с Семеном, и книгой Ломоносова разжились в академической лавке, и полковник Порошин, слов не бросая на ветер, уладил вскоре все необходимые дела, получив разрешение Олсуфьева для доставки серебра на Монетный двор… А там и вовсе пошло без лишних затяжек, всего лишь три дня понадобилось для снятия проб; да и результаты проб не могли не радовать, тютелька в тютельку совпав с заводскими показаниями и тем самым полностью подтвердив высокое качество барнаульского серебра. Ползунову вручили подписанные на сей счет бумаги, поблагодарив за доставку столь ценного груза. И он уже хотел было откланяться и восвояси отбыть, когда ему передали, что сам Шлаттер, директор Монетного двора, желает его видеть.

Что ж, удача и здесь его не оставила. Иван Андреевич Шлаттер, ученый химик и металлург, член Берг-коллегии, занятый в ту пору изучением и разработкой гидросиловых и паровых установок, нашел время принять сибирского унтер-шихтмейстера и целых два часа беседовал с ним, дотошно выпытывая, как они там, в сибирской глуши, добывают и обрабатывают руду, извлекая блик-зильбер, и как, по какому принципу сооружены и действуют плавильные печи на Колывано-Воскресенских заводах… Шлаттера все интересовало. И своих мыслей он тоже не прятал, охотно делился ими с молодым рудознатцем. А напоследок сказал, что скоро допишет «Наставление рудному делу», которое выйдет отдельною книгой — и унтер-шихтмейстеру не помешало бы с ней ознакомиться.

Многое же из того, о чем говорил Шлаттер, касаясь, главным образом, излюбленной своей темы — паровых и гидросиловых установок, — было и внове, и не совсем понятно Ползунову, но в голову крепко запало, будто в добротную почву сухое семя, которому суждено прорасти…

А потом приспел черед и других дел, может, и не столь важных, но не менее хлопотных — поиски и покупки разных вещей, причиндалов для заводских нужд, коих числилось в заказном реестре изрядное количество: тут и парусное полотно, равендук суровый, и тонкое фламандское, и бумага картузная, книги разные для церковного обихода, начиная с пролога месячного и кончая октоихом восьмигласным, бритвы новые, щетки железно-медные… да еще роспуски деревянные без кибиток, с окованными колесами, да седла и узды, сбруя со всеми приборами… и еще, еще что-то — в глазах рябило от мелких убористых записей. А ко всему прочему — отдельной строкой указывалось: купить портреты государыни Елизаветы Петровны и великих князей Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, писанные маслом на холсте…

Вот какая прорва дел ожидала унтер-шихтмейстера! Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. И действительно, многое из того, что значилось в заказном реестре, недели за две или три было изыскано и закуплено, а допрежь всего, три портрета — великих князей и самой государыни… нет, даже не три, а четыре, но четвертый, Петра Великого, тоже на холсте и писанный маслом, Ползунов, не пожалев десяти рублей, купил для себя, так приглянулся ему этот портрет — суровое и открытое лицо государя-воителя, реформатора и отца нынешней императрицы, крутые плечи едва умещаются под камзолом простецким, глаза остры и хитры, а усы вздернуты, как у сибирского кота… Сравнение пришлось по душе, вызвав улыбку, и Ползунов подумал невольно: вот бы кого вернуть на российский трон, Петра Великого, этого «сибирского кота», уж он-то навел бы порядок в России и апартаменты царские очистил бы от всех мышей…

Хорош был портрет! И Семен Порошин, увидев его, тоже не скрыл восхищения и похвалил Ползунова за столь удачную покупку. «Это ж рукою Аргунова написано. Вот же и вензелек о том говорит», — сделал и для себя открытие.

А еще и бумага картузная была куплена, все десять дестей, и книги церковные… Остальное же, чего не успел сыскать, отыщется и прикупится позже, в Москве, куда Ползунов рвался всею душой — и что бы ни делал, чем бы ни занимался сегодня, а мыслями был уже там, в завтрашнем дне, от которого, как думалось, зависит вся его дальнейшая жизнь.

Однако ждать «завтрашнего» дня пришлось еще долго. Держали дела. И полковник Порошин, как бы и не замечая (похоже, и в самом деле не замечал) внутренних переживаний унтер-шихтмейстера, советовал не спешить с отъездом, давая одно за другим какие-то мелкие, незначительные поручения — когда еще доведется снова попасть в столицу! Ожидание, растянувшееся на три месяца, тяготило Ползунова, и он, сгорая от нетерпения, не знал, как исхитриться и сократить эти сроки…

Одного Ширмана, казалось, не смущала задержка, напротив, он рад был тому и чуть ли не все дни проводил на Васильевском острове у дальних своих родственников, в компании милой кузины, чьи хоромы находились близ Сухопутного кадетского корпуса, рядом с краснокирпичным особняком сумароковского театра…

Наконец, все дела были улажены. И в середине июня, в пору долгих и жарких дней, выехали из Санкт-Петербурга. Миновали заставу, последний форпост с каланчой полосатой и сонным будочником, лениво поднявшим тяжелый шлагбаум, и покатили, помчались по тому же Посольскому тракту, но теперь уже на Москву.

5

Ах, как он рвался, как стремился туда, унтер-шихтмейстер Ползунов, торопя ямщиков и коней, погоняя мысленно, считая дни, а потом часы и минуты… И вот, наконец, потянулись приземистые слободские окраины, и острый запах сирени из палисадников, обнесенных частоколом высокого тына и жердяных оград, растекался в горячем воздухе. Сверкнули маковки золотых куполов вдалеке, и звон колокольный поплыл навстречу, как и в первый приезд, величавой разноголосицей — поспели аккурат к обедне.

И тот же гостиный двор в Зарядье распахнул перед ними ворота. Даже нумер облюбовал Ползунов прежний, в котором останавливался три месяца назад. И в том усмотрел добрый знак — что нумер к его приезду оказался свободным. Вошел, распахнул окно, присел на софу — и замер в ожидании: вот сейчас откроется дверь и войдет Пелагея, улыбчиво спросит: «Чаю не прикажете?» Но долго не усидел, решив, что самому надо ее поискать. Подумалось, что в деле сем тонком Ширман мог бы стать незаменимым посредником.

Ползунов запер свой нумер и отправился к Ширману. Однако и десяти шагов не сделал, как впереди увидел женщину, шедшую по коридору; что-то знакомое почудилось в прямой и стройной фигуре, в мягко-неслышных шагах и округло-плавных движениях… Он вздрогнул от внезапной догадки, видя ее со спины, скорее чутьем, а не взглядом угадывая, и сбился с шага, растерявшись и не зная, что делать и как поступить — окликнуть ли ее, догнать и тронуть за руку… И готов был уже окликнуть, остановить, когда она и сама, будто неведомо обо что споткнувшись либо взгляд его на себе ощутив, резко умерила шаг, остановилась и, обернувшись, посмотрела издалека — взгляды их встретились. И теперь не осталось сомнений — Пелагея! Сердце унтер-шихтмейстера оборвалось, но не упало, а прыгнуло вверх, подкатив к горлу, и он, смиряя дыхание, вскинул руку и сделал в воздухе некий приветственный или призывный знак… Приблизился и встал с нею рядом.