Адмирал Сенявин

— Это мой дядя, — несколько смешавшись, ответил Дмитрий. Он давно не заходил к дяде и не знал о присвоении ему нового звания.

Гардемарин разместили в небольшой каюте и расписали в команды, по мачтам. Сенявин попал на фок-мачту, где управлялись три десятка матросов под командой унтер-офицеров и боцмана. Гардемарин поставили к булиням — снастям самого нижнего паруса, фока. Сделано это было затем, чтобы первое время они работали на палубе и присматривались к работе марсовых на верхних реях и парусах, где требовались сноровка и опыт.

Двое суток простояла «Преслава» на Малом кронштадтском рейде в ожидании попутного ветра. Погода установилась по-летнему жаркая, но безоблачная. Щедрое майское солнце почти круглые сутки грело зеркальную гладь залива. На третий день после подъема флага вестовой командира разыскал Дмитрия:

— Вас, барин, их высокоблагородие господин капитан требуют.

К гардемаринам-однокампанцам по традиции все нижние чины, в том числе и унтер-офицеры и боцмана, обращались «барин».

В просторной капитанской каюте было прохладно. В углу стоял большой стол, за которым в кресле сидел Иван Федорович.

— Гардемарин Сенявин, — громко доложил Дмитрий.

Иван Федорович улыбнулся в усы, вышел из-за стола, взял племянника за плечи, подвел к дивану, закрепленному у борта, усадил и сел рядом.

— Ну вот, Дмитрий Николаевич, и начинается твоя первая кампания.

Дмитрий несколько смутился. Прежде никто не называл его по имени и отчеству, а дядин голос звучал как-то непривычно, торжественно и в то же время доверительно, по-дружески.

— На «Преславу» я тебя, конечно, не рекомендовал, — продолжал Иван Федорович, — но, коли ты сюда определен, постарайся, брат, сию кампанию с наибольшей пользой отплавать. Для тебя многое здесь впервой, и по тому, как ты это усваивать станешь, может определиться успех всей твоей службы. Примечай всяческую мелочь в корабельной службе, от побудки до сна, на якоре и под парусами. Вникай во все, ибо на судне от каждой ничтожной вещи может случиться неприятность в море. — Иван Федорович положил руку на колено племянника: — Наиглавнейшее — присматривайся к матросам, перенимай у них все приемы. Они многоопытны и умельцы в своем деле. Ежели что не внятно, спрашивай у них, вникай. Зазорного тут нет ничего. Они такие же люди, только звания низкого. В моем экипаже запрещено боцманам баловаться линьками [12], а господ офицеров стараюсь удерживать от недостойного обращения со служителями и рукоприкладства. Сие недостойно чести дворянина.

Дмитрий впервые слышал подобные рассуждения. Дядя слегка вздохнул, грустно улыбнулся:

— Однако наших господ офицеров разве удержишь? У многих дурные привычки с пеленок взращиваются. Ты сему не подвержен был и старайся не приучаться.

Слушая дядю, Дмитрий, пожалуй, впервые задумался о жизненных правилах. В самом деле, в Комлеве, на их усадьбе, он ни разу не видал рукоприкладства родителей к крестьянам. Мать, Мария Васильевна, всегда считала великим грехом поднимать руку на себе подобных и вслух осуждала помещиков, притеснявших своих крестьян. В корпусе же многие кадеты зачастую не стеснялись говорить с презрением о матросах…

К вечеру с устья Невы потянул легкий ветерок. Едва гардемарины успели поужинать, как над открытым световым люком засвистели боцманские дудки и раздалась зычная команда:

— Пошли все наверх! Паруса ставить!

Когда Дмитрий подбежал к фок-мачте, все матросы были на месте, а над палубой гремел голос старшего офицера:

— Марсовые к вантам!

Спустя минуту марсовые — самые сильные и расторопные матросы — стояли по обе стороны фок-мачты и всех других мачт, около вант — веревочных лестниц, идущих снизу от борта к верхним реям, на марсы и салинги. Не успела прозвучать следующая команда: «По марсам и салингам!» — как марсовые устремились вверх по вантам.

Достигнув марсовых и салинговых площадок, они, держась за приподнятые рейки-перила, разбежались по реям. Ловко спустившись, переступая по натянутым под реями канатам-пертам, перегнувшись через реи, они сноровисто орудовали со снастями, отдавая паруса.

Закинув голову, Дмитрий следил, как в лазурном небе покачивались огромные мачты с раскинутыми, будто крылья, реями, опутанные паутиной вант и снастей, среди которых бесстрашно действовали матросы. Ветер усилился, и когда корабль кренился, то казалось, что стоявшие на концах рей — ноках — матросы не удержатся и неминуемо слетят в волны. Однако все они работали размеренно-привычно и в то же время быстро. Прошло две-три минуты, и на реях распустились паруса. Расправляемые ветром, они, словно гигантские белоснежные крылья альбатроса, подхватили и стремительно понесли «Преславу».

Закрепив паруса, матросы спускались вниз, балагурили и шли перекуривать на бак. Возле мачт осталась лишь вахта. Несильный, но попутный ветер увлекал между тем корабли дальше на запад. Майское солнце, прежде чем зайти в этих широтах, долго катилось по горизонту, нехотя скрываясь в морской дали. За Гогландом ветер посвежел и стал задувать к западу. «Преслава» начала лавировать, часто меняя галсы. К полуночи развелась довольно крупная волна, и на выходе из Финского залива море заштормило по-настоящему.

Крепко спящий после вахты Дмитрий проснулся, ударившись лбом о переборку. В гардемаринской каюте, где жило шесть человек, царил полумрак, из иллюминатора пробивался серый сумеречный свет, давила духота. Все вокруг скрипело и ходило ходуном. Висевшая над столом лампа качалась, словно маятник, и нудно дребезжала. С верхней койки свесилась лохматая голова одноротника Квашнина:

— Небось, Митюха, мутит нутро у тебя?

Только теперь Дмитрий понял, что его сильно тошнит. Захотелось поскорее выбраться на свежий воздух. Он с усилием поднялся на койке. В этот миг корабль резко положило на борт, и Дмитрий стукнулся о стойку. Сверху и сбоку захихикали. Пересилив себя, он оделся и вышел из каюты. На палубе под трапом, прислонившись к переборке, сидели два матроса-первогодка и тихонько стонали, один из них испуганно крестился. Хватаясь за что попало, Дмитрий кое-как поднялся по трапу, приоткрыл люк и выбрался на верхнюю палубу. Резкий ветер и мириады мелких брызг сразу ударили в лицо и несколько освежили его. Цепко схватившись за леер, он сделал несколько шагов. Его опять замутило, и он опустился рядом со световым люком.

— Что, ваше благородие, мутит?

Над ним склонилась улыбающаяся усатая физиономия боцмана Пафнутьича. Побледневший Дмитрий, пытаясь в ответ улыбнуться, вяло кивнул головой.

— А вы стравите, — сочувственно сказал Пафнутьич и на вопросительный взгляд гардемарина отрыл широко рот, засунул в него два пальца и затем пояснил: — Определенно полегчает, потому вся нечисть наружу выплеснется. Только поближе к шпангоуту, штоб, значит, палубу не поганить.

Он помог Дмитрию подняться и подвел его ближе к борту. Проделав все, как посоветовал боцман, Дмитрий, к удивлению, почувствовал себя намного лучше, улыбнулся и с благодарностью произнес:

— Спасибо, Пафнутьич, и в самом деле полегчало. Теперь наперед буду знать, как эту хворость выводить.

Боцман добродушно ухмыльнулся, покрутил смоляные усы:

— Оно, ваше благородие, пообвыкнется, раз-другой — и все на место станет.

И действительно, не прошло и часа, Дмитрия снова затошнило, и приступы болезненной рвоты стали еще сильнее. Он опять стравил за борт и спустился вниз, в каюту. Все гардемарины лежали вповал и жалобно стонали в такт качке, когда корабль в очередной раз кренился на борт или взбирался на встречную волну. Кинувшись на койку, Сенявин впал в забытье. Его опять мутило. В эти мгновения почему-то вспоминал он свое тихое Комлево и мать. Будто сквозь сон послышалась зычная команда боцмана: «Пошел все наверх!» Но, обессиленный, он не мог даже поднять голову. В дремоте прошел час-другой, и наконец Дмитрий забылся в тяжелом сне. Однако утром, проснувшись, он не почувствовал мерзопакостных ощущений минувшей ночи. Голова не болела, и не крутило, хотя корабль покачивало. Вдруг захотелось есть. Потянувшись, он быстро вскочил и, увидев, что все гардемарины храпят, принялся дергать их и тормошить. Наскоро умывшись, побежал в гардемаринскую каюту, с жадностью выпил не один стакан крепко заваренного горячего чая, смачно закусывая булкой с маслом.