Чаша страдания

— Признавайся, почему ты написал в одной из бумаг, что Александр Ульянов подготавливал цареубийство?

— Это цитата из поэмы Маяковского.

— Какая цитата? Скажи дословно.

— Дословно так: «Заговорщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр».

— Так. Чем же тебе понравилась эта цитата?

— Ничем не понравилась. Просто известно из истории, что после казни брата Ленин сказал своей расстроенной матери: «Мы пойдем другим путем».

— А ты, сволочь, каким путем собирался идти? — и били, били… — Говори, как, когда и с кем ты должен был совершить покушение?

— Ни с кем и никогда.

— Врешь, немецкая падла!

То, что Костя родился за границей, что мать его немка, а он переводит стихи с немецкого, — все это усугубляло его вину в глазах следователя:

— Если ты, сволочь, собирался совершать покушение, так это в тебе немецкая кровь говорит.

Его опять били, но при этом ни разу сами не упомянули имя того, на кого организовывалось покушение. Имя они обходили молчанием, стараясь подводить допрос к тому, чтобы обвиняемый сам назвал имя Сталина. Костя и другие поняли это с самого начала и с выбитыми зубами, выплевывая кровь, делали вид, что не понимают, о ком так заботятся следователи. Если бы они проговорились хоть один раз, это дало бы в руки следствию главный факт обвинения.

Следователь говорил Косте:

— Ты самый старший в вашей банде. Наверняка ты ими руководил. Девка не в счет. Она свое тоже получит. Может, ты, гадина, хороших ребят свел с правильного советского пути. Теперь они все уже признались во всем, ты один не хочешь сказать правду. Ну что ж, тебе же хуже, — и его опять били.

На самом деле двое или трое из них упомянули имя Сталина, всего только по непониманию, о чем их спрашивали. Это подлило масла в огонь допросов других.

И вот, одного за другим, всех обвиняемых повели по очереди на суд «тройки» — трех государственных судей. Конвойный завел Костю Богатырева в небольшой коридор и скомандовал: «Стоять!» У закрытой двери стоял часовой с винтовкой. Костя понял, что это уже не допрос, а суд, хотя никто ему об этом не сказал. Он старался услышать, что происходило за дверью. Голоса он слышал, но смысл до него не доходил: то ли он плохо слышал, то ли волновался. Его конвойный скучал, часовой у двери тоже скучал. Они закурили, конвойный кивнул на Костю и спросил часового:

— А этому что дадут?

Часовой, даже не взглянув на Костю, протянул в ответ:

— Вышку.

«Вышка» — это высшая мера наказания, расстрел. Костя, стоя рядом, все это слышал и понимал, что речь идет о нем. Но с ним происходило что-то странное — он не испугался, услышав, что его расстреляют, а поразился двум фактам: почему так откровенно говорили о нем в его присутствии и как это могло быть известно часовому до приговора. И тогда он ясно понял, что его судьба уже предрешена, что часовой наверняка уже слышал приговоры его товарищам и потому так откровенно-безразлично говорил о нем самом. Фактически он уже был приговорен и даже, можно сказать, уже не существовал. Да, он стоял здесь, слушал, что говорят о нем, но на бумаге уже было записано, что земное существование его, Константина Богатырева, уже закончилось. Может быть, всего несколько минут оставалось ему до расстрела.

Конвойный ввел его в большую пустую комнату, где стоял только один стол, покрытый красным сукном. За ним сидели три полковника КГБ, а над ними висел портрет того, кого Костя якобы собирался убить и чье имя из него выколачивали жуткими побоями. Но после того, что Костя только что услышал, ему все стало безразлично: что скажут полковники, что прикажут. Единственное, что он представлял себе — что они вряд ли накинутся на него и станут бить: уж очень они выглядели чисто в своих кителях с золотыми погонами. Главный, в центре, мельком глянул на него:

— Признаете ли вы себя виновным в организации покушения?

Костя слышал это уже сотни, тысячи раз и ответил, как прежде:

— Я себя виновным не признаю.

Полковники переглянулись и дали ему подписать какую-то бумагу, он подписал, не читая. Сказать ему ничего не сказали, конвойному приказали:

— Увести!

Он был уверен, что сейчас, прямо за дверью, его расстреляют. Он даже думал, что как только перешагнет порог комнаты, увидит трупы Нины и всех других, и его проведут несколько шагов по лужам крови, и он пойдет, ожидая на каждом метре приказа встать к стенке.

Трое полковников могли верить или не верить обвинениям, которые предъявлялись группе молодежи, но, приученные к жестокости, они четко выполняли свою профессиональную функцию — наказывать. Их работа была не вникать, не разбираться, а наказывать.

Однако почему-то в Костю за дверями не выстрелили. Он все не понимал — почему? Потом, уже годы спустя, выяснил: его спасло то, что он не упомянул имени Сталина. Тех, кто нечаянно произнес это имя, расстреляли за кощунственное упоминание. Косте, Нине и другим расстрел заменили на 25 лет исправительно-трудовых работ в лагерях строгого режима. Им объявили, что это гуманное решение советского суда. Костю отправили в один из самых страшных лагерей ГУЛАГа [45].

20 июня 1950 года все центральные газеты опубликовали большую статью товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Текст статьи слово в слово повторял то, что было написано группой лингвистов. Но от Сталина исходило все-таки несколько добавлений: побольше о марксизме, несколько цитат из Ленина и из своих статей; а о тех, кто неправильно понимал эту науку, не так, как он сам, он «метко» выразился, назвав их «талмудистами и начетчиками».

Никто не понимал, почему Сталину вдруг понадобилось написать работу по вопросам лингвистики. Но буквально на следующий день ее сразу превознесли как «гениальное творение» и вменили в обязанность изучать во всех институтах [46].

40. Стихи Алеши Гинзбурга

Через несколько дней после исчезновения группы студентов филологического факультета многие поняли, что они арестованы. За годы террора уже все знали и привыкли, что так просто пропадали люди. И узнать — почему, за что, — было невозможно. Студенты собирались небольшими группами и тихо переговаривались. Наверное, в обстановке всеобщей слежки и подозрений кто-то свой донес на них — может, они рассказывали политические анекдоты, может, говорили что-то против правительства. Решительные предлагали написать коллективное письмо в их защиту. Нерешительные боялись даже думать о письме. Были и студенты, которые говорили: «Что — арестовали? Пускай привыкают». Слухи об этом аресте ходили по всей Москве.

Августа знала от Алеши о Нине и о ее аресте и видела, как он страдал. По ночам она шептала Семену:

— Несчастный мальчик! Это все так ужасно, он так переживает!

Семен говорил:

— Только бы не натворил глупостей, не ввязался в это. Вот именно.

У него самого были служебные неприятности: Сталин бесконечно создавал и переставлял министерства, их уже было больше пятидесяти. Министров-евреев Семена Гинзбурга и Давида Райзера то понижали до заместителя министров, то назначали министрами в Казахстан, то опять возвращали на свои места. Это не сулило ничего хорошего и настораживало — так Сталин поступал с теми, кого потом арестовывал и ликвидировал.

А Алеша тосковал буквально физически, впал в депрессию, не писал стихов, был молчалив, не хотел есть. Бабушка Прасковья Васильевна уговаривала его:

— Ну съешь еще немного, ты посмотри на себя, как ты похудел.

Августа переживала и за мужа, и за сына. В эти дни она просила старую мать:

— Пойди в церковь, поставь свечки за них обоих.

И Прасковья Васильевна истово молилась.

Постепенно Алешина тоска улеглась. Но когда через год он узнал, что Нину Ермакову и ее друзей приговорили к заключению в лагерях, перед ним, как в галлюцинациях, начали вставать картины жизни этих лагерей. Он хотел выразить это в стихах, и, когда узнал о приговоре, Нина представилась ему за колючей проволокой лагеря. Его поэтическая фантазия разразилась горькими стихами: