Унтовое войско

— Дистанция два шага! — кричал он хрипло. — Делай! С тихим протяжением… со всего плеча… наотмашь… Муртонов! Куда прешь? Монсорун Муртонов! — Он поискал глазами, чем бы припугнуть нерасторопного казака. Ни фухтеля, ни шпицрутена под рукой не было, и разъяренный офицер ударил обнаженной саблей казака по мягкому месту. Хорошо, что угодил плашмя… — Не думайте, что бесчеловечно ударил, — объявил он казакам. — А истинно по вине его…

Муртонов же не вынес обиды, выскочил из фронта и обругал офицера по-бурятски. Тот вызвал караул. Муртонова арестовали и увели в казарму.

Штаб-офицер гонял казаков-забайкадьцев по плацу, обязав каждого надеть на спину солдатский ранец с жестяной манеркой. Ранцы эти он отыскал в корпусном амуничном складе, где они без надобности лежали после наполеоновских войн.

Поскольку капсульных ружей в Оренбурге было мало, штаб-офицер разжился старыми кремневками. Казакам не хватало только головного кивера с козырьком, чтобы во всем походить на пехотных солдат.

Что солдат, что казак — разницы нету, — объяснял он забайкальцам. — Вам надо знать маршировку, военный артикул, маневры… Вот вы пограничные казаки, — обращался он к шарагольцам. — Нужна ли шагистика на границе? Какой из тебя пограничник, если ты ходить не разумеешь?! Жарков, а, Жарков! Продери глаза, — выкрикивал он. — Поспишь в казарме. На плацу ногами работай. Высылай прямые ноги… от бедра назад и вверх! Сбился с ноги… Ногу давай!

Выстроив казаков на плацу, он командовал:

— Шеренга, за-а-амри! Поднять правые ноги! Вытянуть носки к земле! Не вижу молодецкого вида!

У казаков в глазах помрачнение, в коленях мозжит, дышать нечем.

— Куда ногу пялишь? Куда? Эй ты, правофланговый! Чего мнешься! Убирай ногу, убирай! Нишкни! Замри, ни шель-шевель. Нос убери! Эй, длинноносый! Мямля! Ра-аз, два-а, три! Левую ногу к земле! Правую… делай! Эй, кто там волочится нога за ногу? Пошевеливайсь! Не сбивай шаг! Не сбивай! По-о-бежали! В штыки!

Закончив пробежку, офицер-оренбуржец командовал перерыв для обалдевших казаков. Посмеиваясь и покручивая усы, успокоительно добавлял, что в старые времена учили жестче, вытворялось всякое:

— Прошествует начальство по фронту, ног под собой не чует, все замечает, нимало не мешкает. С первых годов службы не выходит у меня из головы полковой… Царство ему небесное. Вытянутся, бывало, в нитку солдаты, замрут, дыхания не слыхать. Подскочит на цыпочках полковой командир… Замрет, устремляется глазами далеко-о, присядет, тут же опять на носочки вскинется. Ежели ниоткуда сбоя не видать, предоволен. Прищурится, посмотрит, а солдаты нипочем… Да-а. И то случалось, что перед смотром начальство приголубит графинчик водки, то уж не пожалеет шинельки с атласной подкладкой, сбросит, ляжет на нее — высматривает, ровно ли, не вылез ли у кого сапог, ружейный приклад. Вынюхает все, что ему нужно, высмотрит… А мы стоим по нитке. Строй в линеечку, ухо в ухо, рыло в рыло. Чем лучше стоим, тем дольше смотрит. Гаркнет полковой: «Спасибо, ребята!» Перекрестишься: «Ну, слава богу, пронесло!» А то ведь если что — беда, выпорет за милую душу. Неделями не выходили из побоев… из синяков.

Раньше не то, что теперь. Роты и эскадроны, бывало, как подбирали? Помню… его превосходительство подбирали рябых к рябым, курносых к курносым. Всякий дурак не полезет не па свое место. Шеренги стояли… по цвету волос, солдата от солдата не отличишь, длина усов либо бороды одинакова… ни на шматок волосинок мене или боле. У нас части на парадах бывали незаменимые.

Вы от кремневого ружья рожи воротите, а я еще при Александре Благословенном обучался на нем ружейным приемам! Клац! Пли! В ранешние времена внушали: «Пуля — дура, штык — молодец!» А ныне что?

Штаб-офицер тер ладонью лоб что-то вспоминал, лицо его растаивало в улыбке, глаза сверкали, он командовал казаками:

— Левое плечо вперед! Правое плечо вперед! На плечо!

Оренбуржец весь трясся, краснота заливала щеки, он взмахивал рукой, показывая, как делать ружейные приемы.

С утра до вечерних сумерек только и слышали казаки от штаб-офицера, что у солдата сила в шагистике, в строе, в ногах…

— В ногах, в ногах, в ногах! — вдалбливал он забайкальцам.

Вдоль шеренг летели его зычные команды, окрики, замечания:

— Без ног!.. Дай ногу! Делай! Валяться вам в ногах… Под ногами посма-атривай! Кверху ноги задеру! Опять, никудышник, сбился с ноги! Ходи по ниточке! — Ничего-о, на Урале привыкнете, а на Амуре отвыкнете, — ободрял оп забайкальцев. — Привыкать да отвыкать — солдату не в диковинку. В том свычаи и обычаи наши.

Вечером в казарме казаки избавлялись от скуки картами. Играли в дурачка.

Пока Евграф Алганаев тасовал колоду, Жарков завел разговор о беглых:

— Дело было такое… Находились мы с отцом в поле… суслоны ставили. Ну вот… а тут прибегает малолеток пастух из нашей станицы Егорка. Испуганный во-,все. «Видел, — грит, — двоих чужих людей возле леса». Ну, думаем, не иначе беглые. Кому же еще быть? A в ту пору у нас поворовывать начали в станице. То бабы курей не досчитывают, то в поле кто-то картошку подкопает. Овцы зачали пропадать из стада. Ну, не иначе это балуют беглые. При свете ловить их в лесу пустое занятие. Надо ждать ночи. Они в темноте костер запалят, вот и иди тогда на огонь. Дождались мы… Потухла заря. Взяли мы с батей топоры, по стяжку вырубили. Какого иного орудия у нас не имелось. Долго ли, коротко ли бродили по чаще, а только по костру нашли. Было их шестеро, сидели — пекли картошку в золе. Подошли мы тихо. Боязно, мать честная. Двое нас да малолеток Егорка. Трясется, как осиновый лист. Я его надоумил: «Побегай тут по лесу и поори погромче, будто зовешь казаков». Ну, он и почал сигать по кустам да как заорет: «Здеся они! Сюды-ы! Сюды-ы!»

Вышли мы с батей на огонь, стоим, молча разглядываем их. Трое сразу выбегли от костра на нас, палками замахиваются. Видят, что поимщиков, не густо, осмелели. А Егорка, знай себе, надрывается: «Здеся они! Окружай!» Один… лопоухий, с рыжей бородой… близко надвинулся на нас. Изловчился я — вышиб у него палку, занес топор, он и на колени… Тут и остальные побросали колья. Дали себя связать.

Казаки и про карты забыли.

— Ловко вдвоем-то!

— На бога взяли.

— А как угадать — беглые они или нет?

— По одежде, по обутке… Мы как-то на масленицу двоих повязали. Глядим, а у их рукавицы из лоскутков диких коз. У одного тулуп жеребячьей кожи — заплата на заплате. На втором сермяжка ветхая — только втачки да вшивки и видать. Шапки из суконных лоскутьев, порты дырявые. Думали-рядили и отпустили их со Христом, хлеба на дорогу сунули, махорки. Вины за ними никакой не оказалось. Из Расеи они, помещик с исправником засудили… за здорово живешь.

— Беглые-то, они, паря, всяких кровей бывают, — заговорил Евграф Алганаев. — Вот у меня было… Проезжал я с западу от Петровского Завода по лесам и повстречался с беглым. Не дав ему ни малейшей свободы ни к сопротивлению, ни к побегу, решительно наступая на него с ружьем, пригнал его в каторгу. Не дал дурака ломать.

— Эка невидаль!

— То двоечком на шестерых, то один на один…

— А знали бы вы того беглого лобака. По мужеству и телесным силам был он первым из всех тамошних злодеев и носил воровскую кличку Туз. Саженного росту и имел при поимке крепкий и длинный стяг, но бросил его без употребления, меня испугался.

— Тебя испугаешься!

— А вспомните, казаки, что вёснами деется? Бродяжничество во множестве открывается на Петровском Заводе. Тамошние буряты беспрерывно преследуют поисками и ловлей тех беглых. До того имают, пока не выведут… А новой весной опять…

— Вот я страху натерпелся, так это уж не забудется… — заговорил Герасим Лапаногов. — Это уж было… чуть не убивство.

— Неужто ты, Герасим, страху подвержен? — спросил Жарков. — Я уж, грешный, думал, что у тебя заместо сердца ледышка.

— Э-э… ледышка-то что!? Полетит пуля в тебя — тогда узнаешь. А вот эти беглые… Я на них смотреть не могу. В глазах темнит. А тогда было… чуть не убивство. Поутру узнал я от проезжего купца, что, минуя казачий пикет, в шести верстах вверх по Уде проехали верхами четверо политических беглых с ружьями. Те, что супротив самого царя… Отрядили мы за подмогой в Никольское селение, оттуда после полудня приехала полиция. Вызнали у пастухов, куда подевались политические. Подъехали к зимовьям, уже темнело. Гляжу, выбегли двое, лошадь отбившуюся хватают. Ну и они нас углядели, дали знать остальным. Началась погоня. Скачем наизволок. Конь подо мной добрый, выезженный. Настигаю я заднего, кричу, чтобы сдавался, а он обернулся: «Накось, выкуси!» — да в меня тычет этакой пикой… К шесту нож привязан… Такое у него орудие. Ну, я ему баловаться не дал. Прикладом карабина огрел по макушке, сшиб с лошади. Скричал полиции, чтобы того злодея они взяли, а сам погнался за другим отставшим… Да-а. Гнал я его версты три. Он стрелял в меня, пуля увильнула возле уха.