Ключ-город

Огонь перекинулся к Родницкому оврагу. Избы по обе стороны узкой улочки запылали. От жары и дыма становилось трудно дышать. Бились в огненном аду под звон колоколов в церквах и буханье пищалей. Оверьян видел, как вздели на копья пятидесятника Постника Челюсткина, как израненные ямские мужики, чтобы не попасть к полякам в полон, сами кидались в пламя.

Оверьян Фролов, Ондрошка и двое ямских мужиков мимо пылающих изб пробились к собору. К Соборному холму уже подступали несметные толпы жолнеров. Оверьян и Ондрошка из-за соборной ограды видели, как вломившиеся в город гусары рубили немногих уцелевших стрельцов.

Покончив со стрельцами, бросились к собору. Набежали кнехты и венгры, полезли с гусарами в драку, потянулись к саблям. Ротмейстеры криком утихомирили расходившихся воинов — добычи хватит на всех. Двери собора выбили бревном. Жолнеры и кнехты, толкаясь и топоча коваными сапогами, кинулись внутрь.

Оверьян толкнул Ондрошку:

— Под собором пороховая казна!

Ондрошка без слов понял. Ринулись к двери, что вела в погреб под собором. В полумраке разглядели бочки с порохом, сто пятьдесят пудов, вместе закатывали по приказу Шеина. Оверьян, поддев топором, вывернул у одной дно. Достал из-за пазухи пук пакли и кресало. Свертел фитиль. Сунул Ондрошке:

— Подержи-ко!

Видел, что у того мелко дрожали руки. Высек огонь. Пакля, потрескивая, вспыхнула.

Над головами мужиков в соборе топали и кричали поляки и немцы, должно быть, делили добычу. Оверьян скрипнул зубами:

— Добрая вам будет, литва, пожива. — Подул на фитиль, раздувая пламя. — Прощевай, Ондрон.

Перекрестился, сунул горящую паклю в бочку с порохом.

Пуцкий староста Ян Вайер, еще не знавший, что роты Потоцкого и Дорогостайского уже ворвались в город и дерутся на улицах, снова во второй раз бросил на приступ своих кнехтов. Немцы без труда достигли зубцов, увидали опустевшие прясла и объятые огнем дома. Уцелевшие русские, запершись в башнях, били наперекрест из пищалей. Предстояло брать с боем каждую башню.

Когда кнехты ворвались на стены, Михайло Лисица и Добрыня Якушкин укрылись в башне. Сунувшихся было к двери двух немцев свалили из пищалей. Кнехты, окружив башню, стреляли по бойницам из мушкетов. Залетевшей пулей Добрыне разворотило грудь. Старик, ловя ртом воздух, повалился на спину, дернул раз култышкой и затих.

Михайло приложился, свалил из самопала еще одного кнехта. «Это вам за Добрыню».

Немцы полезли бить двери. Михайло побежал по каменным ступеням к верхним бойницам. Проход был узкий, дважды крепко ударился лбом о выступы. В пролом, выбитый ядрами, увидел сверху море огня. После полутемноты в башне зажмурился. По лестнице уже звенели палашами немцы. Лисица бросил пищаль, крепко зажал в руке топор. В дверь просунулась усатая рожа, сверкнула на Михайлу из-под железного надглазия озлевшими глазами. Лисица ударил топором по шишаку. Кнехт хрюкнул по-поросячьи, гремя доспехами, полетел по каменной лестнице. Следом высунулся другой. Михайло рубанул немца по плечу. Кнехт покатился вслед за первым.

Больше немцы не появлялись. Лисица слышал под собой их глухие голоса. Сквозь щели в полу ударил сизый дым. Немцы выскочили из башни, стояли на земле, задрав кверху головы. Лисица, зарядив пищаль, выпалил еще раз. Еще один рыжий, схватившись за живот, роняя мушкет, грузно осел на землю.

Над Соборным холмом взметнулось пламя. От гулкого взрыва на голову Лисицы посыпалась штукатурка. Черный дым поднялся до неба. В лицо пахнуло жарким ветром. Лисица вспомнил, что не раз говорил, когда приходилось стоять вместе на стенах, Оверьян Фролов: «Краше на порох сесть, а литве не поддаться». Перекрестился. «За Русь головы положили».

Внизу под полом гудело и бесновалось пламя. Стоять становилось невмоготу. Сквозь щели проползали уже огненные змейки. Михайло подбежал к пролому. До земли добрых десять сажен. Разглядел во рву охапки хвороста, быстро стащил кольчугу (легче прыгать), кинул, следом полетела пищаль. Пламя пробило пол, взвилось вихрящимся языком. Лисица слышал, как закричали немцы по ту сторону башни. «Радуются, думают — живьем изжарили». Просунул в пролом ноги, прыгнул. От толчка тупо ударило в голову. Вскочил. Стоял во рву на груде хвороста. Прощупал саднившее колено.

У Чертова рва Михайло увидел кучку человек пятнадцать пробившихся из города мужиков-самопальников и стрельцов. Отстреливаясь из пищалей от наседавших гайдуков, они отходили к лесу. Михайло вместе с мужиками-самопальниками и стрельцами перестреливался с поляками. На опушке остановились перевести дух, — знали, что в лес гайдуки не сунутся. Ветер гнал над городом облака медного дыма. Лисица вспомнил, как не раз вспоминал, то, что говорил мастер Конь, когда в Москве поднимал на поляков черных людей: «Руси под Литвою не быть». Погрозил кулаком в ту сторону, где огромным костром пылал город, повернул к мужикам черное от копоти лицо: «Не доведется панам Смоленском володеть».

ЭПИЛОГ

Двадцать четвертого октября засевшие в Кремле поляки сдались на милость русских.

Еще задолго до света земское ополчение стало ратным строем у всех кремлевских ворот. Князь Пожарский строго-настрого наказал воеводам смотреть, чтобы казаки или свои ратные люди не вздумали чинить пленным обиды.

Медленно занималось утро. В тумане мутно чернели кремлевские башни, зубцы стен и против еще запертых ворот — полки ратных людей с развернутыми хоругвями. Солнце проглянуло сквозь туман, свежее и багровое. Но стены и башни по-прежнему казались вымершими. Воеводы, одетые по-ратному в железных шишаках и в цветных епанчах поверх панцирей, съезжались перед воротами, поглядывали на безмолвные, зияющие пустыми бойницами башни, переговаривались:

— Ай, может, передумали ляхи!

— Чего думать! Перебежчик еще третьего дня князю говорил, что жолнеры давно между собой положили сдаться по-доброму, да пан Струсь да бояре против того стояли. А сейчас и пану Струсю и боярам-изменникам храбриться не с чего. Вымолвить страшно, человечину с голода жрут.

Солнце прорвалось между клочьев тумана, засияло на сразу поголубевшем небе, сверкнуло на кремлевских крестах, оружии и доспехах ратных людей. Ратные приободрились, поглаживали отсыревшие усы:

— Солнышко!

— Добрый знак!

Михайло Лисица стоял среди ратных людей у Троицких ворот в переднем ряду. После того, как ушел он из Смоленска с несколькими уцелевшими посадскими мужиками и ратными людьми, пристал к старому знакомцу Беляю, громившему со своими мужиками ляхов. Бил Михайло с шишами и пана Вонсовича, и пана Мацкевича, и самого пана Струся. Когда услышали шиши о новом земском ополчении, ушли к Пожарскому.

Стоял Михайло теперь, смотрел на сияющие главы кремлевских церквей, на зубцы старой твердыни, вспоминал такие же главы, зубцы и башни Смоленска. Подумал: «Сели ляхи в Смоленск, да не надолго им там усидеть». Вспомнил и слова мастера Коня: «Руси под Литвою до века не быть». Вздохнул. «Встань, Федор Савельич, встань, мастер, погляди, как русские люди с Литвою великий свой спор кончают».

Ворота со скрипом отворились. Вышли думные бояре, сидевшие с поляками в осаде. Впереди всех Мстиславский. На боярине простая лисья шуба до пят, на голове старая, потертая, как у захудалого мужика, лисья же шапка. Видно было, что убогим одеянием хочет боярин разжалобить русских людей. Шел, опустив низко бороду и едва передвигая ноги. За Мстиславским еще бояре, дворяне и купцы из предавшихся раньше полякам.

Ратные задвигались, зашумели:

— Изменники!

— Королевы холопы!

— Секи изменников!

На середину, между рядами ратных, вынесся на вороном коне боярин, махнул шестопером:

— Пошто, ратные люди, кричите? Или не ведомо вам, что князь воевода с Козьмой Мининым слово дали полонянникам, какие б ни были — свои ли русские или литва, зла не чинить.