Ключ-город

Проснулся Лисица, когда в оконце уже пожелтел пузырь. Он вышел во двор, зажмурился от яркого солнца, так и стоял долго, радуясь погожему деньку. За воротами послышался конский топот. Михайло увидел гайдуков. Они скакали по улице, потряхивая алыми кистями шапок. Спрятаться Лисица не успел. Гайдуки влетели во двор. Дюжий рябой поляк высоко взмахнул палашом. Михайло раскинул руки, рухнул на талый снег. Точно во сне слышал, как гайдуки, переговариваясь, обшаривали его одежду. Когда очнулся, лежал у тына. Голова гудела и по лицу текло липкое и теплое. Кругом стояли поляки. Рябой поляк, тот, что ударил его палашом, расставив ноги, вертел в руках воеводину грамоту. У Михайлы похолодело под сердцем. «Грамоту не сберег». Подскочил молодой шляхтич в алой шубе, пнул Лисицу в бок кованым сапогом.

— Поднимись, падло! — И к рябому: — Сдается мне, пан Глоцкий, этот хлоп и есть тот гонец, который поднял прошлой ночью на ноги кнехтов господина Вайера. Перебежавший к нам из крепости дворянин подтверждает, что воевода имел намерение отправить в Москву гонца с просьбой о подкреплении.

Пан Глоцкий свернул грамоту и пожал плечами:

— Я не понимаю собачьего языка москалей, но то, о чем говорится в этом письме, я не смог бы разобрать если бы оно было даже написано по-польски. — Пан покрутил ус. — Нам незачем тащить этого хлопа в лагерь. Он должен будет рассказать нам все, что может интересовать ясновельможного пана Потоцкого. — Рябой поляк кивнул своим людям: — Эй, гайдуки! Подвесьте москаля да подогрейте как следует ему пятки.

Трое гайдуков подхватили Михайлу, спутали веревкою руки, потащили к березе. Длинный конец веревки перекинули через сук. Лисица повис на полтора аршина от земли. Гайдуки стащили с Михайлы лапти, под ноги ему навалили сухого валежника. Шляхтич в алой шубе стал высекать огонь. Трут долго не загорался. Пока шляхтич высек огонь, Михайло успел передумать всю свою жизнь. Жалел, что так и не удалось по-настоящему выучиться городовому и палатному делу, более же всего терзала мысль, что воеводская грамота попала к полякам. «Эх, Лисица, помрешь злой смертью, а грамоты не уберег». Рябой пан Глоцкий, избоченясь, мусолил ус холеными пальцами. Шляхтич наконец разжег трут. Костер загорелся потрескивая. Огонь лизнул Михайле пятки. Пан Глоцкий подмигнул молодому шляхтичу, по-русски спросил:

— Говори, хлоп, сколько в крепости войска?

Лисица поджал ноги. «Скажу больше». Сквозь кровь, залившую глаза из раны на лбу, посмотрел на рябого:

— Двадцать тысяч, пане.

Пан задергал усами, от злости затрясся:

— Лжешь, пся крев!

Гайдуки подкинули еще валежника. Пламя разгоралось, поднимаясь выше.

— Скажешь истину, хлоп?

Михайло готов был втянуть ноги в себя, задыхаясь от дыма, выкрикнул хрипло:

— Не скажу! Все одно, вам, собакам, в городе не бывать!

У пана Глоцкого от гнева побагровели рябинки. С лязгом потянул он саблю. Шляхтич в алой шубе схватил его за кисть.

— Пан Станислав, этот грязный хлоп не достоин столь скорой смерти.

Налетел ветер, пламя загудело, рассыпая вокруг искры, одежда на Лисице дымилась. Сквозь дым он услышал голос пана Глоцкого:

— Скажешь истину?..

Из-за тына гулко бухнула пищаль. Пан Глоцкий не договорил, ткнулся усами в землю, напрасно силился вытянуть саблю. Со всех сторон с гиком и свистом бежали мужики:

— Секи литву!

Налетели ураганом, с топорами, саблями, рогатинами. Гайдуки не успели сесть по коням. Тех, какие оказались без доспехов, порубили на месте. Костер разметали вмиг. Уцелевшие гайдуки, защищенные доспехами, отбивались, сбившись в кучу, и падали один за другим. Последним прикончили шляхтича в алой шубе. Мужики развязали Михайлу, поддерживая под руки, посадили на колоду у журавля. Михайло глубоко вздохнул (от дыма тошнило), посмотрел на свои обожженные, в пузырях, ноги, скрипнул зубами, из глаз выкатилась слеза.

— Браты, мне же в Москву воеводину грамоту снести надо. — Вспомнил, что видел грамоту у рябого пана. Русобородый мужик, снегом оттиравший с топора кровь, его успокоил. — Не кручинься, молодец, из литвы ни один не ушел, сыщется воеводина грамота.

Мужики обшарили убитых гайдуков. Одежду, сабли и доспехи сняли, сложили кучей перед русобородым.

— Укажи, Беляй, добычу мужикам делить!

Русобородый досадливо отмахнулся:

— То поспеем! Сыщите грамоту, што литва у воеводиного гонца отняла.

Парень с рассеченной губой и завесной пищалькой за плечами (он и застрелил пана Глоцкого) порылся в куче снятой с убитых поляков одежды, добыл смятую бумагу.

— Вот она!

Мужики нарубили ветвей, сделали носилки. Михайлу положили на носилки, покрыли ноги лисьей шубой. Осторожно ступая, понесли в лес.

Мужики, спасшие Михайлу Лисицу, были из ближних деревень. Поляки деревни разорили, некоторые выжгли дотла. От набегов и грабежей мужики уходили в леса. В непроходимых чащобах копали землянки, ставили крытые срубы. Выходили, чтобы подкарауливать рыскавших вблизи большака гайдуков и жолнеров. В шутку или подхватив чье-то острое словцо, мужики величали себя шишами. От них полякам не было житья.

В ватаге Беляя было народа человек до ста. За зиму перебили десятков семь немцев и поляков. Многие мужики под овчинами щеголяли в немецких доспехах, действовать же, однако, когда приходилось налетать на поляков, предпочитали не саблями, а по-мужичьи — топором. Прибилось к мужикам несколько человек детей боярских из Смоленского же уезда, из тех, какие, потеряв поместья, не хотели бить челом королю о новом пожаловании.

Пока чуть поджили обожженные ноги, Михайло неделю провалялся в землянке. Часто заходил к нему Беляй, вернувшись с мужиками после какого-нибудь лихого налета на жолнеров или гайдуков. Сядет кряжистый, большеголовый, степенно поглаживая бороду, рассказывает. Раз Михайло спросил у него, откуда пошла мужикам, какие встали на поляков, кличка шиши. Беляй подмигнул глазом, ответил не задумываясь:

— Мужик шиш, а литве от него киш!

И улыбнулся по-ребячьи, радуясь в лад сказанному слову.

Едва стало можно ступать, Михайло заговорил о воеводской грамоте. Мужики дали Михайле коня из отбитых у поляков, парень с рассеченной губой, Неклюд Клешня, вызвался проводить его лесной дорогой до Вязьмы. Выехали, едва заалела заря. Дул теплый ветер с литовской стороны. Снег в лесу набух водой, кони в рыхлых сугробах вязли. Михайло простился с Неклюдом под Вязьмой. Дорога здесь пошла еще труднее. Снег уже стаял совсем, и конь тяжело вытаскивал ноги из вязкой грязи. Реки разлились, и приходилось вплавь перебираться через ледяную воду. В деревнях, какие приходилось Михайле проезжать, мужики смотрели хмуро. Жаловались на бесчинства и грабежи людей пана Яна Сапеги, племянника канцлера. Близ Можайска, в деревне Уполье, Михайло видел, как гайдуки пана Сапеги, посланные добывать продовольствие, распластав между четырех кольев мужика, ножами кроили у него на спине кожу, допытываясь, куда крестьяне угнали скот.

Мужик скрипел зубами, тяжко стонал, ругал ляхов псами. Синели обнаженные жилы, дымилась на снегу под мужиком кровь, умирал он страшно и тяжело и, умирая, не переставал грозить ляхам. Михайло едва удержался, чтобы не броситься на гайдуков, но он был один, гайдуков же двадцать, да и вовремя вспомнил о грамоте.

Чем ближе к Москве, тем больше стало попадаться выгоревших деревень. Среди пожарищ белели человеческие кости. По дорогам волки и одичалые псы терзали человеческие трупы. Когда Михайло спрашивал изредка встречавшегося мужика, кто спалил деревни и от кого разорение, отвечали одним словом:

— Литва!

Под Москвой все чаще стали попадаться русские ратные люди. От них Михайло узнал, что войско Прокофия Ляпунова стоит у Симонова. До Москвы он добрался под вечер. Проехал мимо обоза, обставленного со всех сторон гуляй-городом. Между возами сновали казаки, дети боярские и ратные мужики. Некоторые, выбрав место посуше, играли в зернь. Другие, обнявшись, пели. Нет-нет — мелькнет между ратными веселая женка, подмигнет наведенными бровями, соблазняя на грех. Михайло покачал головой: «Ну и зелье, нигде от них не уберечься».