Кюхля

сской народности. Да, в русской народности, в простонародности даже, - и для поэзии, видимо, клады кроются. Эта мысль презанятная, и помнится, что и вы, Александр Сергеевич, что-то в этом духе говорили.

Грибоедов улыбнулся:

- Вильгельм Карлович, видимо, вас, Алексей Петрович, не только греком, но и поэтом по пути сделал, - сказал он.

-Нет, я стихотворений не пишу, где мне. Суворов и то какие дрянные стишки писал. Реляции могу. Ну, а как ваша рука, Александр Сергеевич? сказал он, меняя разговор.

- Да все болит, лекарь хочет второй раз ломать.

- И ломайте, господь с вами. В Персию мы вас не отпустим, разве сами захотите. Я Нессельроду уже письмо написал. Будьте у нас здесь секретарем по иностранной части, и баста, и школу восточную заведете. - А что, персиян все изучаете? - опять заулыбался он. - Поди, изъясняетесь уже лучше шейхов? Давний у нас спор, - обратился он к Кюхельбекеру. - Не люблю Персию, и обычаев их не люблю, и слог ненавижу. А Александр Сергеевич защищает. Ведь у персиян требуется, чтобы все решительно, все до конца дописано было. Мы, европейцы, поставим несколько у места точек а la ligne, в строку, - и как будто есть уже какой-то сокровенный смысл, а у них письмо простое десять страниц займет.

Вильгельм насторожился.

- Как вы хорошо это сказали, Алексей Петрович. Ведь так Пушкин пишет: точки а la ligne.

Ермолов почти грациозно наклонил шалаш своих полуседых волос.

- Однажды я Садр-Азаму такое письмо написал, - грудь Ермолова заколыхалась от смеха. - "Со дня разлуки, - пишу ему, - солнце печально освещает природу, увяли розы и припахивают полынью, померк свет в глазах моих, и глаза мои желают переселиться в затылок". А терпеть друг друга не могли.

Друзья улыбнулись.

- А знаете их арабески, живопись? - спросил он и опять заколыхался. Нарисуют, что у человека из зада дуб растет, он с него зубами желуди хватает. Глупо как, господи!

Вильгельм засмеялся и сказал:

- Ну, нет, Алексей Петрович, я с вами тоже не соглашусь. У Рюккерта персидские поэты прекрасны.

- Так то Рюккерт. Одно дело Восток неприкрашенный, с грязью и вонью, а другое дело, что мы из него делаем и как его понимаем. Европейцы и в поэзии и в политике Азию на свой лад перелаживают.

Вошел Похвиснев с делами.

Вильгельм и Александр стали откланиваться.

- Ну, на сегодня, к сожалению моему, не задерживаю. Дела, - сказал уже серьезно и вежливо Ермолов, - но милости прошу в любое время. Службою, надеюсь, у нас переобременены не будете. А стихи о кавказской природе, верно, скоро услышим.

Он взглянул в окно. На дворе стоял визг: двое аманатов передрались.

Вильгельм решился.

- Алексей Петрович, - сказал он тихо, - а где родители этих детей?

Ермолов живо обернулся и посмотрел на Кюхельбекера:

- Вы насчет аманатов? Друг мой, это дело не столько военное, сколько экономическое. Аманаты взрослые стоили прежде ужасно дорого; иной получал три рубля серебром в день. Я и начал брать ребятишек. Они у меня играют