Кровь и песок (СИ)

И пикадор спешился, очевидно расположенный после таинственного совещания с поставщиком принять все, что тот ему предложит.

Гальярдо отделился от группы любителей, с улыбкой наблюдавших за этой процедурой. Цирковой привратник проводил его до калитки, ведущей в помещение для быков. Он вошел. С трех сторон загон окружала каменная стена, доходившая человеку примерно до шеи. Вделанные в стену толстые столбы поддерживали идущий поверху балкон. Через равные промежутки в стене были пробиты узкие проходы, сквозь которые человек мог протиснуться только боком. В просторном загоне находилось восемь быков; одни лежали, подогнув ноги, другие стояли, опустив головы и принюхиваясь к лежащей перед ними охапке сена.

Тореро прошел по внешней галерее вдоль стены, рассматривая животных. Время от времени он просовывал голову и плечи в узкий проход, размахивая руками и издавая дикие, воинственные крики. Быки сразу теряли свое спокойствие. Одни вскакивали в возбуждении и бросались, опустив голову, на смельчака, нарушившего их мирное заточение. Другие, твердо встав на ноги и подняв голову, мрачно поджидали, чтобы смельчак подошел к ним поближе.

Гальярдо поспешно скрывался за стеной и наблюдал за поведением и характером быков, стараясь решить, каких же двух ему следует выбрать.

Рядом с ним стоял старший загонщик скота, по прозвищу Лобато — огромный детина в сапогах со шпорами, в грубошерстной куртке и широкополой шляпе, стянутой ремнем у подбородка. Неутомимый наездник, чуть не весь год проводивший под открытым небом, в Мадриде вел себя как дикарь, не проявляя ни малейшего интереса к городу и не выходя дальше окрестностей цирка.

Для него столицей Испании был цирк и пустынные холмы вокруг него, а все, что находилось по ту сторону, казалось ему таинственным нагромождением домов, знакомиться с которым он никогда не испытывал желания. Главным учреждением Мадрида была, по его мнению, таверна «Гальина», расположенная рядом с цирком, место сладостных утех, волшебный замок, где он обедал и ужинал за счет антрепренера, пока не приходило время возвращаться на родные пастбища, верхом на коне, с плащом, переброшенным через луку, с переметной сумой, притороченной к седлу, и с пикой на плече. Он входил в таверну, и слуги поеживались в ожидании его дружеского приветствия. Могучим рукопожатием Лобато мог сломать кости. Слыша крик боли, он улыбался, довольный своей силой и тем, что его называют чудовищем. Потом он принимался за харчи: кувшин с вином и огромное блюдо, величиной с умывальный таз, полное мяса и картофеля.

Лобато присматривал за купленными для цирка быками иногда на пастбищах Муньосы, иногда, если становилось слишком жарко, на лугах Сьерры-Гуадарамы. В сопровождении конных и пеших пастухов, он пригонял быков в цирковой корраль за два дня до корриды, глубокой ночью переправляясь через ручей Аброньигаль в окрестностях Мадрида. Дурная погода приводила его в отчаяние, из-за нее откладывалась коррида, стадо задерживалось в цирке и нельзя было сразу же вернуться в мирные пустыни, где паслись другие быки.

Нескорый на слова, небогатый мыслями кентавр, от которого пахло кожей и сеном, с жаром рассказывал о жизни на пастбищах. Мадридское небо казалось ему тесным, да и звезд на нем было меньше. С красочным лаконизмом описывал он ночи, проведенные в лугах среди спящих быков, под мерцающим светом звезд, в глубоком безмолвии, лишь изредка нарушаемом таинственными лесными шорохами. Змеи пели в этой тиши странными голосами. Да, сеньор, именно пели. Не спорьте на этот счет с Лобато: он это слышал тысячу раз, а кто сомневается и подозревает его во лжи, тот сразу узнает, тяжела ли у него рука. Да, змеи умеют петь, а быки — разговаривать, надо лишь понимать их язык. Они вообще вроде людей, только что на четырех ногах и рогатые. Посмотрели бы вы на них, когда они просыпаются на заре. Скачут, веселятся, словно ребятишки; в шутку дерутся, грозят друг другу рогами, а то взберутся один на другого и радостно мычат, приветствуя солнце, восходящее во славу божью. Потом Лобато рассказывал о своих странствиях в горах Гуадарамы, вдоль сбегающих со снежных вершин ручейков, несущих в русла больших рек прозрачные, как хрусталь, воды; о лугах, поросших травой и цветами; о перелетных птицах, отдыхающих между рогами спящих быков; о волках, которые завывают по ночам где-то далеко, совсем далеко, словно испуганные нашествием быков, идущих за колокольчиком вожака отвоевать у них часть дикой пустыни... А о Мадриде он и слышать не хочет: тут задохнуться можно! Единственное, что он признавал среди этого бесконечного леса домов, было вино и стряпня таверны «Гальина».

Лобато посоветовал матадору быков для корриды. Загонщик не испытывал особого почтения к этим знаменитостям, перед которыми так преклонялась публика. Старый пастух почти презирал тореро. Убивать таких благородных животных, да еще путем обмана! Настоящим храбрецом был он — живет вместе с ними и гуляет перед самыми рогами, совсем один, не имея другой защиты, кроме собственной руки, и не нуждаясь в аплодисментах. 

 Когда Гальярдо и Лобато вышли из корраля, к маэстро с почтительным поклоном подошел какой-то человек. Это был старый уборщик цирка. Много лет занимался он этим делом и знал всех знаменитых тореро своего времени. Одет он был бедно, но на его руке часто сверкали дамские кольца, а когда ему требовалось высморкаться, он извлекал откуда-то из глубины своей блузы тонкий батистовый платочек с вензелем, обшитый кружевами и издающий слабое благоухание.

Всю неделю он один выметал и чистил огромную арену, амфитеатр и ложи, никогда не жалуясь на утомительность работы. Когда антрепренер бывал им недоволен, он в наказание открывал ворота разному сброду, шатавшемуся вокруг цирка, и бедняга уборщик приходил в отчаяние и обещал исправиться, боясь, как бы эти чужаки не лишили его работы.

Иногда, впрочем, он брал себе в помощники нескольких бродяжек или учеников тореро, позволяя им за это в дни фиесты посмотреть корриду из «собачьей ложи», то есть из-за расположенной рядом с бычьими стойлами решетчатой двери, через которую уносили раненых тореро. Блюстители чистоты, уцепившись за решетку, смотрели корриду, дерясь и ссорясь за лучшее место, как обезьяны в клетке.

Старик в течение недели ловко распределял обязанности по уборке цирка. Мальчишки работали на солнечной стороне, там, где сидела грязная и бедная публика, оставлявшая после себя только апельсинные корки, бумажки да окурки.

— Поосторожнее с табаком! — приказывал уборщик своему войску.— Кто оставит себе хоть один окурок, тому не видать воскресной корриды как своих ушей.

Сам же он терпеливо, как кладоискатель, убирал северную сторону, ползая по ложам и собирая в карман все находки: веера- кольца, носовые платки, оброненные монеты, женские украшения — все, что оставалось после нашествия четырнадцати тысячной толпы. Он ссыпал все окурки и, измельчив и высушив табак на солнце, продавал его как табачную крошку. Ценные находки шли старьевщице, она скупала все, что теряли забывчивые или потрясенные волнением зрители.

Гальярдо ответил на подобострастное приветствие старика и, протянув ему сигару, распрощался с Лобато. Он договорился с загонщиком, что тот поместит двух отобранных быков в отдельный загон. Другие матадоры не будут возражать. Все они удачливые ребята и в молодом задоре убьют любого быка, какой только достанется.

Едва Гальярдо вышел во двор, где продолжалась проба лошадей, от группы зрителей отделился высокий худощавый человек с бронзовым лицом, одетый как тореро. Из-под его черной фетровой шляпы выбивались седеющие волосы, вокруг рта уже обозначились первые морщины.

— Пескадеро! Как живешь? — воскликнул Гальярдо с искренней радостью, пожимая ему руку.

Это был бывший матадор, в молодости пользовавшийся известностью. Теперь мало кто помнил его имя; другие пришедшие вслед за ним матадоры затмили его скромную славу. Пескадеро выступал в Америке, несколько раз испытал удары рогов, а затем, накопив небольшие сбережения, ушел с арены. Гальярдо слышал, что он открыл таверну неподалеку от цирка и держится в стороне от любителей и тореро. Поэтому, встретив его в цирке, матадор удивился. Пескадеро ответил ему с грустной улыбкой: