За землю Русскую

— Время почивать, осударыня, — приблизясь к княгине, сказала Евпраксеюшка. — Пора! Покоя нам нету, — вздохнула, точно и в самом деле не знала ни в чем покоя. — Сборы да разговоры… Не поехать ли тебе в Городище, осударыня, от хлопот-то здешних? Хорошо там… Весна во всей красе своей раскрылась; тихо, спокойно. Тополь, береза, липа — все-то в зелени; вечера черемухой пахнут…

— Давно ли, мамка, ты не пустила меня в Городище с Сашенькой, — сказала княгиня, не сдерживая улыбки. — Стращала дорогой дальней.

— Полно, осударыня, как это стращала? По ранней весне, по бездорожью было, какая уж езда… Нынче-то подсохло, шажком поедем, не тряхнет. Вели, осударыня, в утре собирать поезд.

— Нет, мамка, подождем. Выступят полки, проводим Сашеньку, тогда и в Городище…

— Не знаем, когда Выступят, а тебе беспокойство.

— Потерплю… И не беспокойство мне здесь. Будем одни — делай что хочешь, не поперечу.

Готовя поход, Александр стремился как можно скорее закончить сборы. То же советовал ему и воевода Ратмир. В ополченском полку старые воины рассказывали молодым о битвах, в которых встречались с врагом, учили молодых владеть топором и копьем, щитом отражать противника. Александр торопил, никому не давал покоя. Он выступил бы немедленно, если бы не нехватка телег и лошадей обозных. Места, где придется идти войску, малолюдны, на зажитьях не найдется хлеба; и хлеб и толокно на «мешанину» надо везти с собой из Новгорода.

Александр указал быть подводам из ближних волостей: с Шелони, со Меты, из Бежичей. И о том указал грамотами: гнать из тех волостей в большой полк посошных ратников — по одному от двух десятков сох. Были бы посошные одеты, обуты, здоровьем крепки. Тиунам указал строго-настрого выполнять повеление, не щадя животов. А если где — в вотчинах ли боярских или в вольных погостах — будут противиться, не медля слать с вестью о том гонцов в Новгород.

В самый разгар сборов прискакал в Новгород гонец из Заильменья: не поднимается волость, не шлет ни подвод, ни посошных ратников.

Федор Данилович, выслушав гонца, спросил:

— Что говорят ослушники?

— То, болярин, не в пору-де идти в дальний поход. Сенокос настал и хлеба зреют.

— Кто первый начал и не дал посошных?

— Правитель вотчинный болярина Водовика. Подвод и посошных не дал, а, сказывают, на тех, кто охочие были из вотчинных, надел колодки. Глядя на вотчинных, противятся и вольные смерды.

Александр в гневе сжал кулаки. Молча подступил он к гонцу, и не миновать бы тому княжего суда, если б не вступился Федор Данилович.

— Не суди гонца, княже, не его вина, — сказал он.

— Не сужу… Пусть так! — резко, скороговоркой произнес Александр. Плотно сведенные брови показывали, что гнев его не остыл. Помолчав, он заговорил все же более спокойно — Войско наше малочисленно, а враг силен; о своем ли доме пещись? Зло, учиненное в Заильменье, — позор и измена. По обычаям нашим, измена карается казнью. Но не того хочу я. Ждать некогда, начнем поход послезавтра. Воины — охочие и посошные — станут под стяг, обозы пойдут за войском…

— Что велишь, княже, сказать ослушным? Не напомнить ли им о воле твоей и Великого Новгорода?

— Справедлив твой совет, болярин, — согласился Александр. — Олексич! — он позвал витязя, стоявшего ближе к двери, позади гонца. — Возьми десять конных отроков молодшей дружины и не медля иди в Заильменье. Воля тебе гнать на Новгород подводы и посошных… Кто сказан в войске и не идет любом, пусть идет нёлюбом!

— Владычная вотчина в Зашелонье упрямится, княже, — сказал Данилович. — Богата вотчина, близ тысячи смердов-половников там, да кабальные смерды, да холопы…

— Олексич не пойдет за Шелонь, тебе решать с владычными, болярин Федор, — перебил Александр речь Даниловича. — Нет времени у нас на долгие споры. Владычные вотчины сильнее болярских, и то, что положено с них по указу моему и Новгорода, — взыщи.

Глава 21

Хитрость Федора Даниловича

Боярин Якун Лизута от изумления не знал, что подумать, когда ближний холоп сказал ему о приходе княжего боярина. Первой мыслью Лизуты было сказаться хворым, избежать встречи с Федором Даниловичем, но, подумав, отверг мысль о хворости. Не таков боярин Федор, чтобы поддаться на глупый обман; небось он разузнал уже от холопов все, что надо ему знать о владычном боярине, когда явился сюда.

В другое время Лизута не тревожился бы встречей с княжим боярином, волен он говорить с ним, волен молчать, но теперь, когда князь собирает поход, когда все концы новгородские сложились в одну речь и эта речь поставила князя главою над войском, выше совета господ, теперь Лизута не желал распри. Он велел холопу подать домашний кафтан; накинув его на себя, пошел навстречу гостю.

Вечер еще не наступил, но в гридне, куда боярин Якун ввел Федора Даниловича, горели свечи. Лизута усадил княжего боярина на почетное место, велел нести на стол праздничные серебряные чаши. Пригубив чашу, Данилович хитро завел речь о походе против свеев. Нарочно, чтобы поласкать слух владычного боярина, пожаловался на медлительность сборов, на то, что мало запасено железного оружия и кольчуг, что охочим людям и посошным ратникам, кои приходят в полк, под стяг княжий без рогатин и топоров, доведется идти в поле с ослопинами.

— И силен и удал ратник, а с ослопиной противу свейских копий не выстоять, — вздохнув, произнес Данилович. — И собираемся долго… Выступим, бог даст, недели через две. Авось, к тому-то времени свей не приступят к Новгороду, в пути встретим. Ох, — снова вздохнул Данилович, — невеселые речи сказываю тебе, болярин Якун, да нет иных-то. Изорвется кафтан, как его ни латай, прорехи пялятся хуже бельма. И по времени поход не в пору: сенокос в разгаре… Люди говорят: «В сенокос-от день год кормит».

Речь Федора Даниловича лилась так сокрушенно и убедительно, что Лизута даже растерялся немного. Он готов был заподозрить княжего боярина в том, будто нарочно тот говорит неправду, если бы не успокаивали искренний и правдивый взгляд боярина Федора, откровенное и простодушное выражение его лица. Не выдавая себя, Лизута с гордостью думал: хвастал князь перед советом господ и перед вече храбростью, а как в поход идти, у нас, у верхних людей, ищет помощи.

— Слышно, вяло собираются ратники, — посетовал Лизута, сочувствуя княжему боярину.

— Да, — подхватил Данилович. — И к тебе я затем нынче, болярин Якун… Совет и помощь зело надобны.

— Мне ли советовать, болярин? — прищурив по привычке глаза и устремив на Даниловича пытливый взгляд, сказал Лизута. — Княжие воеводы хитры в войсковом деле, им ли не ведать, как собирать полки.

— Не в том нужда к тебе, болярин Якун, иное у меня… Из ближних вотчин болярских нет подвод с хлебом войску. Тебе, владычному болярину, поторопить бы нерадивых.

— За то, что есть в вотчинах, боляре-вотчинники каждый сам за себя ответчик; ни воли моей, ни власти над болярскими вотчинами у меня нету.

— Знаю о том, Якуне. Вотчинники — каждый за себя ответчик перед Великим Новгородом и перед войском. А ну как задержат подводы, не сталось бы худа после?

— И худо будет, моей вины в том нет.

— Не мне, болярин Якун, искать твои вины, — суше произнес Данилович. — Не мне бы говорить о горьком.

Не все ближние вотчины на Ильменье и на Мете дали подводы, а чей пример был? Не сладко, ох не сладко молвить! Зашелонская вотчина святой Софии, Якуне. Вотчина велика, многолюдна, а ни подвод оттуда, ни посошных. Будто не слыхали у святой Софии ни воли Новгорода, ни указа князя.

— Не пойму, что ты молвил, болярин, — поежил плечами Лизута. — Не пойму, кто во владычной вотчине мог нарушить указ?

Приветливость окончательно исчезла с лица Федора Даниловича. Взгляд его потемнел, в голосе, когда боярин заговорил, прозвучали жесткие нотки укора.

— О том, кто нарушил, ближе тебе ведать, болярин.

— Мне ли?! — Лизута протестующе повысил голос. — Слово легко молвить, Федор Данилович, а я, как и ты, далек от вотчин. Ближние владычные попы вершат вотчинные дела святой Софии. От них, от ближних попов, и мне горе. Легче мир со свеями положить, чем сговориться с чернецами. От души каюсь, болярин, страшусь их.