За землю Русскую

Александр поднялся, давая этим понять, что сказал все и отпускает посла. Рыцарь, изумленный холодностью князя, поклонился ниже. Идя в Грановитую, он ждал, что после его слов увидит растерянность и испуг на лицах новгородского князя и ближних бояр, но Александр даже улыбался; ни словом, ни намеком не выразил покорности слову правителя. Сопровождаемый Федором Даниловичем, рыцарь покинул Грановитую. Как только за ним закрылась дверь, Александр шагнул вперед, оборвав на плече пряжку, сбросил корзно.

— Так ли, как этот свей, приличествует иноземцу говорить с Великим Новгородом! — воскликнул он. — Хочу слышать ваш совет, боляре.

— Соберем полки, княже, и затворимся в городе, — сказал боярин Лизута. — Велика сила свеев, но за стенами, даст бог, и с малым числом воинов отсидимся.

— В поле свей побьют наши полки, — вслед за Лизутой подал голос Стефан Твердиславич. — Твоя воля, княже, и посадничья, но совет наш — держать Новгород.

— Подождем, не зря ли пугал свей?

И как всегда в палате — слово за слово, — мирная речь готова перейти в спор. Александр недовольно хмурился, наконец он не выдержал.

— Не ждать врага, — сказал он, и по тому, как прозвучал его голос, всем стало ясно, что решение его неизменно. — Сядем в городе, побьют нас свей. Следом за ними начнут поход ливонские лыцари и датские полки. Позор обретем себе. Не людно войско наше, но бог не в силе, а в правде. Разобьем свеев, остановим и меченосцев. Не словами, мужи, боем докажем силу Руси.

Глава 17

У Онцифира на Лубянице

Голосили первые петухи, когда постучались в ворота на двор к Никанору. Стук поднял Анису Мардальевну. Что-то ворча, она прошлепала в темноту босыми ногами к еле поблескивавшей слюдой оконнице, послушала. Стук повторился.

— Осподи, наказание! — пробормотала Мардальевна. — И сон не берет полуношников.

Она разбудила мужа.

— Вставай, Никаноре! Стучат.

— А? — вскочил Никанор. — Ломятся… В этакую пору.

— Может, нужда кому, — примирительно протянула Мардальевна.

Никанор послушал. Стучат негромко, но настойчиво.

— Схожу, — решил он. — Окликну.

Ночь теплая и темная. По небу быстро несутся рваные облака, и в просветах их горят редкие и, почему-то казалось Никанору, очень крупные звезды. Словно не решаясь ступить босыми ногами на влажную от росы холодную траву, Никанор постоял на крыльце. Когда стук в ворота раздался снова — окликнул:

— Кто там, за воротами?

— Свои, Никаноре.

Никанор не признал голоса, переспросил:

— За какой нуждой среди ночи?

— Дело неотложное, Никаноре.

— Уж не Омос ли?

— Узнал. Открывай, Никаноре, а то сорокой через ограду переметнусь.

Никанор приоткрыл створу. Омос протиснулся внутрь и, видя, что Никанор собирается закрыть за ним, остановил:

— В хоромы не пойду, Никаноре. Молвлю словечко и уйду… Мне еще к Страшку на Ильину, да на Рогатицу… Староста Онцифир зовет тебя.

— Онцифир? — изумился Никанор. — Почто ночью?

— Планида такая, Никаноре, не время спать ремесленным, — усмехнулся Омос. — Слышал небось о после свейском, о том, что в Грановитой, при болярах, молвил свей князю?

— Слышал, да ведь слуху-то, говорят, не всякому верь.

— Не слуху, а мне поверь, не лыко плету. Войной свей грозит… Правитель ихний велел сказать князю: стою, мол, на твоей земле, приди и поклонись! Не поклонишься — пленю тебя и землю твою. Разгневался Александр Ярославич. «Не кланялись свеям люди русские, молвил. На поклон русичи отвечают поклоном, а на бой — боем». Ввечеру после велел князь звонить завтра большое вече, будет он говорить с Великим Новгородом. Вече созвонят со полудня, а наперед, поутру, уличанские скажут слово. Нынче у Онцифира будет ближний болярин княжий Федор Данилович, потому и зовет староста мастеров…

На себя не похож сегодня Омос. На устах у него ни шуток, ни прибауток. Говорит степенно и так, словно своими ушами слышал все, что сказал свейский посол князю и что ответил князь.

— Близко ли свей к Новгороду? — полюбопытствовал Никанор. — Не сказал о том посол?

— Близко, — уверенно, словно успел он побывать там, где стоят шведы, и повидать их, ответил Омос. — Стан их, Никаноре, на нашей земле.

…Лучник Онцифир был в Грановитой, когда Александр принимал шведского посла. Встретив лучника, Федор Данилович сказал ему, что ввечеру собирается на Лубяницу, и просил Онцифира звать к себе мастеров братчины, лучших из лучших. «Слово есть у меня к ремесленным, Онцифире», — сказал он.

Затемно уже, собираясь на Лубяницу, Федор Данилович позвал с собой Ивашку.

— Вечер хорош, отроче, — молвил. — В такой-то вечер старому не спится и молодому горяча подушка. Проводи меня на Торговую сторону.

По улицам ехали шагом. Пробовал было Ивашко горячить коня, но Данилович остановил: «Будешь в поле, отроче, там скачи вволю, а в городе, на тесовой мостовой, копыта громко стучат». Ивашко не спросил, куда едут, и боярин не сказал о том. Чуть ли не с испугом взглянул молодец на Федора Даниловича, когда тот, свернув на Лубяницу, остановился у Онцифировых ворот.

На дворе Ивашко, все еще не зная, радоваться ему или сердиться на то, что явился незваным, помог боярину сойти с коня. Данилович передал ему повод, размял уставшие от седла ноги, велел:

— Прибери коня, Ивашко! Может, долго буду в хоромах… Терпенья наберись, а где ждать — твоя воля.

Онцифир встретил боярина на крыльце.

— Спасибо за честь, осударь! — сказал он. — Не погнушался моим жильем.

— Не гостем я, Онцифире, — поднимаясь по ступенькам, ответил боярин. — Совет твой надобен.

— Мне ли в советниках быть, осударь!

— Не мал ты на Новгороде, — усмехнулся Данилович. — Староста ты мастеров оружейных, а ремесло ваше дорого.

— По ремеслу спросишь, болярин, скажу, об ином-то не обучен думать.

— Полно, Онцифире! — Поднявшись на крыльцо, Данилович остановился, чтобы отдышаться. — Не занимать тебе ума ни в гостиных, ни в болярских хоромах. С людьми живешь, думы людские слышишь.

На столе в железном подсвечнике горит восковая свеча. На передней лавке — Федор Данилович, рядом с ним Онцифир. Лучник в белой холщовой рубахе с красными ластовицами; борода у него, будто рассыпанный овсяный сноп, закрывает грудь. По другую руку боярина — кузнец Никанор, за ним Страшко, Игнат-гвоз-дочник, щитник Анфим… Позади всех, на краешке коника, кровопуск Омос. Горница в хоромах Онцифира тепла и вместительна, но так как печь в ней топится по-черному, высокий накат потолка, выложенный из круглых бревен, отлунивает в мягком сиянии свечи маслянисто-темным блеском, точно облитый смолой.

В горнице прибрано. Тесовый пол застлан мягкими ткаными дорожками; под кутним воронцом играет узорными бранями белый как снег холщовый рушник, другой — накрывает окованную медью дубовую укладку, которая стоит на лавке в красном углу.

Говорит Федор Данилович. Ремесленные молча, не перебивая, слушают неторопливую, спокойную речь боярина.

— Не с распрей пришел я к вам, добрые мужи, — говорит он, — а хочу перемолвиться словом. Свейское войско переступило рубежи наши. Страшны свей Новгороду, говорят по-за углам, а не за тем ли говорят, чтобы глаза отвести. В хоромах бояр вотчинных хитрят, выжидают… Тою мыслью тешатся: юн князь, не соберет войска. Не победы ищут ему — позора. С переветами-измен-никами Нигоцевичем и Ярославком псковским, кои живут в Риге под крылышком у меченосцев, ведут тайные речи. Довольно терпеть зло, мужи, слушать наветы… Пора хватать наветчиков и казнить за язык их. Завтра, с полудня, по указу князя зазвонит на Ярославовой звоннице вечевой колокол, соберутся на большое вече все концы городские — и софийские, и торговые; сложатся ли в одну речь голоса? Князь Александр Ярославич выйдет на вечевую степень, скажет слово о походе противу свеев, а будет ли слово его словом Великого Новгорода?

— Ремесленные мастера не укроются в лес, болярин, не будет среди них супротивников, — подумав, молвил Онцифир.