Заговор красного бонапарта

Девушка не разбиралась в своих чувствах к суровому маршалу с такой кровавой славой. Для нее он был просто «ЕЕ МИША», в душе которого она не поняла, а просто почувствовала своей девичьей тонкой интуицией большое и тяжелое одиночество и какую-то усталость от постоянной и жестокой жизненной борьбы. Сама этого не сознавая, девушка внесла в жизнь железного солдата что-то теплое, задушевное, уютное.

Часто, внутренне улыбаясь, Тухачевский думал, что у каждого человека есть своя собственная линия спектра. И чем ярче сам человек, тем богаче, красочнее, пестрее спектр его жизни. В этом спектре должны быть не только основные линии жизни — голод, борьба и любовь, но и много более нежных, сложных оттенков, полупрозрачных, неясных и… человечных. Голод Тухачевский видал и на войне, и в плену, и в побегах. Борьбы в его жизни было столько, что ее хватило бы на десяток «нормальных» жизней. Но любви — настоящей, пылкой, пламенной, страстной, нежной, жертвенной, всепоглощающей — он не знал никогда, да и не был способен на такую любовь. Он ясно понимал, что Таня — милая влюбленная девочка, искреннее чистое сердце, которой в первый раз опалено пламенем любви. И эта ее чистая, нежная влюбленность была на пестром, резком и богатом спектре его жизни чем-то вроде нежно-золотистой полосочки среди кроваво-пурпурных черт, определявших весь основной тон его жизни. При мысли о Тане, о ее сияющей влюбленности и ясной, чистой вере в него, при воспоминании о ее робких нежных пальчиках, всегда словно теплая волна проходила по его телу. Таня была для него словно игрушкой, кусочком тепла и нежности в его жизни-борьбе. Он как-то даже не думал о ней, как о молодой хорошенькой женщине и чувствовал только какую-то потребность в ее милой женственности, застенчивой нежности и любви. Он сам насмешливо и скептически усмехался при анализе этого нового для него ощущения, но оно было так ново и приятно. И в самом деле, почему бы не погреться «на старости лет»? Почему бы не смягчить одинокое заледеневшее сердце светлым розовым теплом этой милой девочки?..

«Орлам случается и ниже кур спускаться, Но курам никогда до облак не подняться»…

Почему иногда не перестать быть суровым маршалом и не превратиться просто в милого Мишу для этой славной девушки, для которой его слава, звание, деньги и положение не играют ровно никакой роли? Для нее он просто «МИША», в компании которого так расцветало ее юное сердце и возле которой так смягчалось его ожесточившееся сердце… Ему, жестокому солдату, готовившемуся к самому ответственному сражению своей жизни, право, вовсе не плохо было немного растормозиться и отдохнуть в веселой компании Тани, с которой не нужно ни дипломатничать, ни сдерживаться, ни настораживаться, ни носить постоянную маску. И за которой даже не нужно было ухаживать, ибо она этого не требовала и не замечала. В ней чувствовалось что-то родное и близкое… Что ни говори — только искреннее тепло сердца заражает и передается другому. Только такое тепло может согреть жизнь и хоть немного растопить ледяшку, лежащую на том месте, где должно биться нормальное человеческое сердце…

— Стареешь, товарищ поручик гвардии, явно стареешь, — шутливо говорил сам себе Тухачевский, отмечая свою радость от предстоящей встречи с Таней. Надевая широкий плащ в передней советского полпредства, он невольно усмехался самому себе.

— Если вас, товарищ маршал, кто будет спрашивать, что прикажете передать? — почтительно спросил его монументальный швейцар полпредства, распахивая двери.

— Ушел по личным делам, — сухо ответил Тухачевский. — Скоро вернусь. Прошу не беспокоиться.

Сменив несколько такси, метро и пройдя по городу два-три «конца», он подошел к великолепной Триумфальной арке. Таня уже ждала его, вся сияя счастьем. Тухачевский взял ее под руку и, внимательно оглянувшись, быстро пошел к остановке такси.

— Вперед, по Champs Elisées, — отрывисто сказал он шоферу.

Тот, пожилой сутулый человек, внимательно посмотрел на маршала и молча тронулся по чудесной аллее.

— Ну, куда мы теперь? — блестя глазами, спросила Таня, плотнее прижимаясь к своему спутнику.

— А куда хочешь, Нежнолапочка, — ласково ответил Тухачевский, внимательно поглядев в заднее окно машины. — Мне все равно. Хочешь на Эйфелеву башню полезем?

Таня покачала головой.

— Ну-y-y-,— протянула она капризно. — Там народу много… Ветер и… вообще. Мне хочется просто с тобой побыть. Вместе, совсем вместе… Только вдвоем. Мне тебе столько рассказать нужно… Хорошо бы в лес уехать, в поле… Быть совсем, совсем одни. На травке, у маленькой речки под солнышком, хотя бы и французским и зимним… Может быть, даже русскую березку отыщем — пусть она шумит над нами…

Тухачевский как-то удивленно поднял брови — а и в самом деле: сколько лет не был он в поле, в лесу, попросту, по-хорошему, как сказала Таня. Какие есть в жизни простые радости, недоступные суровым маршалам… Но погода была серая, дул ветер.

— Ничего не выйдет сегодня, Танюша, — ласково ответил он. — Но мы еще устроим это; у меня есть в запасе несколько дней, не так уж занятых. Я вырву часок для такой прогулки.

Маршал с радостью представил себе милую прогулку по полям и лесам с девушкой. И мысль о «прирученном волке» опять мелькнула в его голове…

— Но пока погода скверная, — сказал он, — знаешь что, Танюша — поедем туда, где все французские короли развлекались, — в St. Cloud, — и там хорошенько поужинаем. Тебе, вероятно, надоели обеды в общежитиях? Вот мы и кутнем малость. Эх была, не была!.. Проведем вместе хороший вечерок. Один — помнишь? — ты мне уже испортила своим капризом.

Лицо девушки вспыхнуло.

— Капризом? — протянула она, отвернувшись. — Ну, как тебе не стыдно, Миша? Как ты не понимаешь?.. Для вас, мужчин, все так просто и… сразу. А мы ведь иначе устроены…

— Ладно, ладно, — ласково сказал Тухачевский. — Не сердись, моя милая принцесса Недотрожка… Это я так. Я ведь не «зверь из бездны» и не скиф… Насильно мил не будешь… Ну, не буду, не буду, — опять весело рассмеялся он, заметив обиженное движение Тани. — Поедем, брат, раньше всего поужинаем по-хорошему. Мне ведь тоже всякие официальности надоели хуже горькой редьки… А там видно будет…

— A St. Cloud, — бросил он шоферу.

Когда машина остановилась перед уютным загородным рестораном, было уже почти совсем темно. Тухачевский повернулся к шоферу, чтобы расплатиться. Но тот, вместо того, чтобы посмотреть на счетчик, приподнял форменную фуражку.

— Вы ведь Михаил Николаевич?.. Командарм Тухачевский? — на чистом русском языке тихо спросил он. — Я не ошибся?

Маршал быстро опустил руку в карман и насторожился.

— А даже если бы и так? — медленно ответил он, оглянувшись по сторонам. — Вы что, на слежке за мной?

— Да нет, господин… простите, товарищ Тухачевский! — улыбнулся пожилой шофер. — Это, ей Богу, случайно. Я ведь вас с русско-польской войны знаю. Вы мне там жизнь спасли. Доктора Костина не вспомните?

Тухачевский несколько секунд напряженно вглядывался в круглое лицо шофера, окаймленное седеющими волосами. Он, очевидно, рылся в своей памяти. Потом напряженные черты его лица немного прояснились.

— Костин?.. Да, да… Помню. Накануне нашего отступления? Вы потом интернировались?

Шофер утвердительно закивал головой.

— Вот, вот… И еще раз спасибо за ваш тогдашний совет. Он спас мне жизнь.

— А теперь за рулем? Почему не врачом, по-старому?

— Да что поделаешь? Права практики не дают. «Саль этранже»… Особенно при «Народном фронте»… Приходится, как русские парижане говорят, «дебруировать по малости»… Выкручиваемся. Нация ведь наша крепкая, что и говорить… Русаки, одно слово!

Таня радостно улыбнулась и приветливо протянула ему руку.

— Ну, здравствуйте, товарищ русак.

Старый доктор тепло пожал ей руку и нерешительно оглянулся на Тухачевского. Тот какую-то мучительную часть секунды колебался. Тягостное воспоминание пережитой недавно на аэродроме моральной пощечины молнией мелькнуло перед ним. Но старый доктор смотрел на него с такой искренней радостью, что маршал протянул ему руку. Тот горячо ее пожал.