Хомуня

Эти слова звучали укором Игнатию, он волновался, перекладывал с места на место свои старые костыли, сердился.

— И я стремился на Русь. И я собирался хоть малую толику сделать, чтобы процветала наша земля. Когда у князя Юрия не получилась жизнь с грузинской царицей, я первый уговаривал его вернуться домой. Но не нам командовать князьями, а им — нами. Строптив больно, не захотел идти на поклон к великому князю Всеволоду.

Игнатию вспомнилось, как в Константинополе, незадолго до свадьбы русской княжны и императора Алексея, он пришел с князем Юрием на форум Быка — главную торговую площадь города, украшенную многочисленными античными статуями. Было раннее утро, жара еще не наступила, и площадь была такой многолюдной, что походила на переполненный улей.

Удивительно то, что в этом-то столпотворении и довелось им нос к носу столкнуться с русскими послами, которые привезли в Константинополь княжну Евфимию. Среди послов оказались люди, которые хорошо, еще по Новгороду и Владимиру, были знакомы с князем. Признав его, послы бросились в обнимку. Но князь Юрий гордо — обиженный на всех — поднял голову, отстранился от русских людей и, приказав Игнатию не задерживаться, ушел прочь.

После той встречи Игнатий еще долго жалел, что послушался князя. Может, давно бы на Русь возвратился? Но тогда не узнал бы Аримасы и не было бы у него Саурона.

Игнатий задумался. И Хомуня не стал мешать ему. Он понимал, что надо бы сменить разговор, чтобы отвлечь брата от тягостных мыслей. Но разве сумеешь думать об одном, а говорить другое? Ему и самому тяжело. Пройти через годы скитаний, обрести, наконец, родного человека и тут же по собственной воле потерять его. Это какие силы нужны, чтобы сделать такое?

— Прости меня, Игнатий. Не хотел тебе причинить боль. Я совсем не о том говорю, чтобы ты немедля на Русь собирался. Наоборот, себя оправдать хочу. Ведь не дело, что мы, родные братья, всяк своей жизнью жить будем. И куда тебе ехать? Здесь сын у тебя, внуки.

— Вот-вот, — подхватил Игнатий. — Сын, внуки. А вижу я их, детей своих?

— Так в том не они виноваты, Игнатий, — попытался вразумить его Хомуня. — Не они. Ты в монахи постригся, ушел от мирских дел не потому, чтобы быть ближе к богу. Ты через бога хотел постоянно общаться с душой Аримасы. А не получилось того. И ты сам об этом знаешь, да признаться боишься. Потому ты к Вретрангу и тянешься, что детей у него полон дом. Сразу двумя дорогами хочешь идти, брат. А они разные. Вот и ступил на ту, которая ближе. Тебе кажется, что ты всю жизнь подле Аримасы прожил, а здесь только прах ее. Душа ее там, у Бабахана. Не с тобой, а с сыном и внуками. Не они, а ты отделился от них.

Эти слова больно ударили Игнатия. Он сидел сгорбившись, а тут — резко выпрямился, вскинул руки, словно пытался ими защититься от Хомуни, нечаянно зацепил костыли — и они загремели, столкнули кувшин с вином, который нетронутым так и стоял с самого утра. Разбился кувшин, вино разлилось по полу. Хомуня даже растерялся, не тронулся с места и не отводил глаз от Игнатия. Кровь отлила от лица брата, побелел он, руками уцепился за ворот. Потом Хомуня бросился было, хотел помочь расстегнуть сутану, но Игнатий не дал, отстранил руки.

— Твоя правда, Хомуня. Я давно чувствовал это. Когда стал получать вести о внуках. Все хотел ступить на другую дорогу, о которой ты сейчас говорил мне, да не решался. А она, дорога эта, с каждым годом все дальше и дальше от меня уходит, так что на моих костылях до нее и не добраться. Человек-то, Хомуня, оказывается, каждый день должен обладать мужеством желать лишь того, что ему на самом деле нужно. Видно, мужества этого у меня и не хватало.

Хомуня улыбнулся, подвинул свою скамейку ближе к Игнатию, положил руку ему на плечо, спросил, хитро подмигнув брату:

— Ты сколько в этом городе живешь безвыездно?

— Я же рассказывал тебе, как привез умирающую Аримасу.

— А птиц у вас здесь всегда было много, как этим летом?

Игнатий пожал плечами.

— Я не присматривался, но, по-моему, всегда. Не пойму, к чему ты клонишь.

— А ты видел хоть раз в жизни мертвую птицу в городе? Не убитую, а умершую.

— Не видел. Где же они умирают?

— Я тоже не знаю, Игнатий. Наверное, улетают куда-нибудь в горы, глухие места. Подумай, даже они, хотя силы уже покидают их, поступают так, как им предопределено природой. Недаром говорят, что лучше на родине костьми лечь, чем на чужбине быть в почете.

Игнатий тяжело вздохнул.

— Горько мне, Хомуня. Хоть облюбовал я себе место подле Аримасы и завещал об этом братии своей, но все же больно, что не в русской земле покоиться будут кости мои.

Хомуня расстегнул рубаху, снял с шеи энколпион, поцеловал изображение Одигитрии с младенцем, протянул крест Игнатию.

— Возьми, брат. В нем кусочек земли и сухая травинка. Еще там, в Боголюбове, отец надоумил взять их с собой. Хоть и кроха, а все же родная земля, — Игнатий вскинул руки, отстранил энколпион с русской землей, слишком щедрым показался подарок брата. — Бери, бери, — настоял Хомуня. — У меня скоро вся Русь в руках будет, прах мой растворится в земле ее. А крест, что ж, попрошу — мне Ботар сделает не хуже этого. А ты освятишь его.

В тот день и надумал Игнатий поехать к Бабахану, пожить там до весны. Его преосвященство епископ Феодор разгневался, когда игумен пришел испросить на то разрешение. Но все же согласие дал, высказал при этом надежду, что игумену удастся вернуть племя Бабахана к вере православной. К концу беседы он так загорелся этой идеей, что даже позволил взять свою карету на мягком ходу.

Провожали игумена отец Димитрий, вся монастырская братия, пресвитеры церквей, ремесленники. А под конец, когда карета миновала городские ворота, запоздало подъехал и алдар Кюрджи.

— Быстрее возвращайся, отец Лука. Нам трудно будет без тебя, — целуя игумену руку, сказал он.

И хотя игумен не поверил его словам, а все же польстило. Они, может, и не от чистого сердца сказаны, но Кюрджи все же приехал проститься. Потому что влияние игумена на горожан не меньше, чем у самого алдара, а может, и больше. Если князь силой берет, на дружину опирается, то игумен — сердцем и словом.

И Хомуне приятно, что брата почитают в городе, значит, недаром Игнатий состарился здесь, о бесполезном человеке так не радеют.

Дни, как вода в Инджик-су, катились быстро. Солнце остывало. С каждым днем оно палило все меньше и меньше. Люди уже не искали тени, не прятались от солнца, как прежде, а наоборот, все чаще и чаще подставляли ему спину, будто впрок запасались теплом, как хлебом на зиму. Лес попритих. Молодые деревца и кустарники, словно невесты, торопливо начали примерять наряды, подкрашиваться: то желтым чуть-чуть вспрыснут верхушки, то коричневым, то бурым с красноватыми подтеками.

Зверь откормился, потяжелел, ленив стал. Только кабаны все так же неугомонны. Чуть солнце скрылось за гору, сумрак окутал склоны — пошли бродить по криволесью, в дубняках, под пихтами, буками, собирать желуди, орехи, яблоки, груши.

Зубры покидали высокогорные луга. Трубный рев могучих быков по утрам слышали даже в селении. Самцы собирали гаремы, рыли копытами неподатливую землю, точили рога о деревья. Едва завидев соперников, наливались злобой, грозно опустив головы, бросались отстаивать свои права от блудливых пришельцев. Самки, стоя чуть в стороне, пугливо посматривали на разъяренных соперников, ждали исхода сражения. Кто победит, тот и будет владеть гаремом. Так предопределено свыше, самой природой. Ибо от слабого, никчемного быка родится и слабое потомство, запаршивеет стадо, не способно будет выстоять в жестокой борьбе за жизнь. Самец ценою крови должен доказать, что только он достоин ласкать подруг своих, только от него им дозволено будет произвести на свет теленка, чтобы сила могучих отцов вечно сохранялась и в детях и во внуках, чтобы жизнь продолжалась вечно.

В ущельях — необыкновенно сухо. Дождей не было. Реки обмелели. Ручей, раньше шумно спадавший со скал подле сакли Бабахана, теперь еле слышно ворковал в расщелине.