Императорские фиалки

Таков был предмет спора, который свел на нет светскую стратегию Ганы и привлек внимание ее самых дорогих гостей, в том числе «милого дитяти» Марии Шенфельд, ее сестры Лауры, жениха Лауры доктора Гелебранта и тайного советника доктора Страки, отца отсутствовавшей Паулины Смоликовой, красавца со стройной фигурой и головой, увенчанной короной серебряных волос; элегантность доктора Страки и титул «превосходительство», соответствовавший его чину, придавали салону Ганы льстивший ей блеск. Когда Гана, наверное уже в пятый раз за этот вечер, подошла к многоречивому кружку («Сегодня у нас в самом деле концерт болтологии», — подумала она), соображая, как бы прекратить это безобразие, и некоторое время, натянуто улыбаясь, делала вид, что слушает с интересом, ее недовольный взгляд упал на эффектную голову Страки, возвышавшуюся среди собравшихся в кружок мужчин, и она решила увести его. — Я всю неделю мечтала поговорить с вами, ваше превосходительство, об этом ужасном писателе, которого вы мне рекомендовали.

— О каком ужасном писателе? О Золя? — спросил он.

— Да, о Золя; по вашему совету я прочла «Карьеру Ругонов»; и, право, не знаю, не знаю, что и думать об этом авторе, ведь он страшно циничен, просто безнравствен! Пожалуйста, ваше превосходительство, разъясните мне свою точку зрения, скажите: что вам в этом романе так понравилось?

Поскольку доктор Страка сделал движение, как бы предлагая Гане левую руку, она приняла ее. Но он прижал ее пальцы и, по праву своих седин, нежно погладил их.

— Охотно, я весьма охотно объясню вам все, что вы только пожелаете, но сначала послушаем, чем закончится эта баталия, — сказал он, с интересом глядя на Борна и Гафнера. Попавшаяся таким образом в ловушку, Гана стояла рядом с советником, а в разговор между тем вмешался румяный молодой человек, доктор прав Гелебрант.

— Тут дело не только в спекулянтах, — сказал он, — но и в чиновниках, военных, адвокатах, судьях, учителях, дипломатах, врачах, — в общем, в людях, без которых мы не можем обойтись, хотя они не пекут булочек. Ценности, создаваемые этими людьми, нематериальны, но их отвлеченная стоимость измеряется деньгами, которые они получают за свой труд. А из того, что отвлеченную стоимость нельзя измерять опять-таки отвлеченной стоимостью, вытекает, что деньги обладают не отвлеченной стоимостью, как утверждает пан Гафнер, а реальной, как правильно говорит пан Борн. Деньги — не только талон на получение булочек, как полагает пан Гафнер, а товар, столь же высококачественный, как булочки, даже более высокого качества, так как булочки черствеют, портятся, а деньги никогда. Поэтому человек, который приобрел деньги путем спекуляции, имеет основание чувствовать себя оскорбленным, если кто-нибудь усомнится в законности его прибыли, ибо, приобретая деньги, представляющие собой определенную стоимость, он эту стоимость создал. Приобретать значит созидать. Это отлично знают французы, и потому они образовали от слова creer, то есть созидать, слово creance, то есть иск.

— Неужели? — воскликнула Гана, готовая на все, чтобы перевести разговор на другую тему. — Значит, creancier, кредитор — своего рода созидатель?

— Ни в коем случае, это было бы неправильным этимологическим толкованием, — откашливаясь и протирая пенсне, возразил старый, мрачный господин в строгом профессорском рединготе, директор Высшего женского училища. — Слово creance произведено не от creer — созидать, а от croire — верить. Поэтому первоначальное значение слова creance, в сущности, не иск, а вера, доверие. К этимологическим экспериментам надо относиться с большой осторожностью, уважаемые, если вы не хотите совершать позорные ошибки; этимология — наука серьезная, с нею не рекомендуется обращаться легкомысленно.

Хотя этимология — наука серьезная, Гана все же предпочитала ее сухим, несветским рассуждениям о булочках. Предостережение не остановило ее, и она задала следующий вопрос: каково же происхождение французского слова credit, тоже от croire? Профессор, надев протертое наконец пенсне, собрался было ответить. Казалось бы, попытка Ганы перевести разговор на другую тему увенчалась успехом, но тут в салон вошла горничная и доложила о приходе нового гостя — пана Недобыла.

Ничто не могло в эту минуту так испугать Бетушу, как имя человека, которого Гафнер бешено ненавидел; ей почудилось, будто чья-то холодная рука пригвоздила ее к спинке стула и так сильно сдавила грудь, что у нее перехватило дыхание. Она посмотрела на Гафнера, умоляя взглядом, чтобы он ради нее сдержался и был любезен с Недобылом, но Гафнер, сразу побледнев и замкнувшись, уставился на пол, а в уголках его сжатого рта появились глубокие, гневные складки. Бетуша поняла, что цело плохо.

Две недели назад, при посещении «Комотовки», Борн, легкомысленно пригласив Недобыла, не предполагал, что тот примет приглашение; он упомянул тогда о музыкальных средах скорее из тщеславия, чтобы столкнуть лицом к лицу грубость Недобыла и тонкость своих культурных интересов, чем из желания увидеть Мартина в своей гостиной. Поэтому, когда горничная произнесла имя Недобыла, Борн не только удивился, но испугался, как бы тот не опозорил его, — не попытался, например, шлепнуть юную Шенфельд, что было бы, как всякий признает, ужасно, или не появился бы в своем наряде возчика, что было бы не менее страшно.

Извинившись перед гостями, толпившимися вокруг его стола, Борн вместе с Ганой поспешил навстречу нежеланному гостю. И что же! Статный мужчина, энергичным жестом откинувший портьеру и вошедший в первую комнату, так же мало походил на грубого возчика из «Комотовки», как тот грубый возчик — на робкого деревенского юношу, которого много лет назад привел к Борну вышеградский пробст доктор Шарлих. Выбритый, вымытый, в темном, очевидно, новеньком, с иголочки, костюме, Недобыл был приличен, чист и вполне пристоен, а в его манере держаться было столько чувства собственного достоинства, его походка была столь уверенной, будто он всю свою жизнь посещал салоны и ступал по персидским коврам.

Успокоившись в этом отношении, Борн решил продемонстрировать Недобылу свое светское обращение, отшлифованное в Париже.

— Сердечно приветствую тебя, дорогой друг, — сказал он со сдержанной любезностью, пожимая огромную, слава богу, хорошо вымытую руку. — Гана, позволь тебе представить пана Мартина Недобыла — ты его хорошо знаешь, я тебе часто о нем рассказывал и теперь прошу тебя быть к нему особенно благосклонной. Я уже почти потерял надежду, что ты, Мартин, откликнешься на мое приглашение и тем более рад твоему появлению. Право, я очень, очень рад.

Гана не уступала Борну в проявлениях любезности.

Мне остается только присоединиться к словам мужа, он предвосхитил то, что я хотела сказать. Но кое-что я все-таки прибавлю: почему вы только сейчас соблаговолили посетить нас? Почему я получила удовольствие познакомиться с другом юности моего дорогого Яна лишь после трех лет супружества?

— На это были свои причины, сударыня, — ответил Недобыл, с веселым любопытством переводя взгляд с блестящей супруги Борна на ее роскошный рояль, на арфу, на украшавшие стены лошадиные головы, рога и консоли с декоративными бронзовыми статуэтками. — Ты, вероятно, знаешь, — продолжал он, обращаясь к Борну, — что две недели назад я был у этого Шенфельда…

— Как же, как же, — подтвердил Борн и, пожимая руку Недобыла, горячо повторил: — Знаю. И очень благодарен за то, что ты Поступил с ним так… так великодушно. Это княжеский поступок, Мартин, истинно княжеский, а для этого достойного человека — настоящее благодеяние. Тридцать пять тысяч за участок, находящийся где-то у черта на куличках — просто подарок. Признаюсь, я бы ему столько не дал. Далеко не столько.

— А, ну его к лешему, — буркнул Недобыл. — Денег у меня хватило, а что сделано, то сделано. Сейчас меня другое интересует. Я заприметил у Шенфельда его дочку, Марию, которая ходит к вам играть на арфе. Вот мне и пришло в голову, что здесь я мог бы с нею познакомиться честь честью. Ты приносишь мне счастье, Борн, — у тебя я познакомился с Валентиной, почему бы мне у тебя же не познакомиться и с Марией? Сударыня, не посодействуете ли вы мне? У меня, разумеется, самые благородные намерения.