Императорские фиалки

Бетуша вдруг почувствовала внутри какую-то тяжесть, словно там была губка, пропитанная ледяной водой, но тут же ее гибкий ум, вышколенный постоянным обращением с цифрами, с бухгалтерскими выкладками, подсказал ей, что у нее нет ни оснований, ни права на разочарование. Ведь, воздавая ей дань уважения, Гафнер не лицемерил и ничего не обещал. «Просто я по собственной глупости, — думала она, — по самонадеянности переоценила его поступки, придала им большее значение, чем они могли иметь».

Рассуждение это было весьма разумным, но сердце Бетуши все-таки ныло.

— Я уже двенадцать лет не видел своей жены, — сказал он. — Но она жива, и, следовательно, с точки зрения закона и религии, я женат, и это непоправимо.

— Она оставила вас? — пересиливая себя, спросила Бетуша.

— Да, да, сбежала, когда меня двенадцать лет назад уволили из армии в отставку. — Гафнер вдруг указал на красно-белую фирменную марку на борту фургона, который, свернув у Гибернского монастыря, въезжал в улицу, ведущую к Главному вокзалу. — Вы знаете владельца этих фургонов, Недобыла? — спросил он. — Насколько мне известно, он приходится родней вашему свояку.

— Я с ним не знакома, но слышала о нем, — сказала Бетуша, несколько удивленная такой внезапной переменой темы.

— А что вы о нем слышали? — резко спросил Гафнер.

— Что это весьма уважаемый человек, большой патриот, — неуверенно ответила она. Ничего больше о Недобыле Бетуша и в самом деле сказать не могла.

— Он негодяй, — возразил Гафнер, — подлец, жестокий, эгоистичный, законченный подлец. Из-за таких мерзавцев у нас на родине так тяжело дышится и хлеб ее так горек.

И он объяснил Бетуше, напуганной потоком ругательств, так странно звучавших в устах столь деликатного человека, что из-за Недобыла начались все его беды, рассказал, как много лет назад он спас Недобыла от шпицрутенов, грозивших ему смертью, а сам был за это уволен из армии. Он не жалел о своем поступке, пока не убедился, что Недобыл мерзавец, который, не глядя на то, что его пощадили, сам никого не щадит.

— Моя жертва была ошибкой, добавил он. — В армии гибнут в муках и крови сотни тысяч людей, более достойных, чем он, а я погубил свою жизнь из-за человека, который сам шагает по трупам.

Бетуша, счастливая, что исповедь Гафнера оправдывает ее восхищение им, женатым человеком, и не отягощает ее совести, воскликнула, что он не прав, считая свой благородный поступок ошибкой! Не подобает человеку судить ближнего своего, и жертва остается прекрасной, если даже принесена ради недостойного. Как знать, не было ли то, что он считает своим несчастьем, спасением и искуплением? Была ли жена, покинувшая его, когда он был уволен в отставку, и впрямь хорошей женщиной, с которой ему предстояла счастливая совместная жизнь? И еще другое: шесть лет назад шла война, быть может, оставшись в армии, он погиб бы, так же, как погиб ее, Бетушин, жених, тоже офицер?

Она вложила в ответ всю горечь своего разочарования, говорила с таким жаром, с каким готова была сейчас рыдать, кричать от боли.

Домой Бетуша вернулась такая взволнованная, что не смогла отвечать на вопросы, которыми мать по средам забрасывала ее: кто был у Борнов да что там происходило. Сославшись на головную боль, Бетуша ушла в свою комнату и, не зажигая света, не сняв пальто, подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и, глядя на поблескивавшую во тьме гладь реки, охваченная внезапным страхом, прошептала: «Что я делаю? К чему все это приведет?»

— Бетуша нынче сама не своя, — заговорщически сказала пани Магдалена отцу, который, сидя в кресле у печки, громко, хрипло дышал. — Вот увидишь, она еще выйдет замуж.

— А почему бы нет? Ведь она молода, да, молода! — с трудом ворочая парализованным языком, ответил доктор Моймир Ваха. — Жаль только, что у нее ветер в голове. Вот Гана серьезная и потому вышла замуж. А у Бетуши всегда был ветер в голове.

— Да что ты! — удивилась пани Магдалена. — Наоборот, это у Ганы всегда был ветер в голове, а Бетуша…

— Я сказал, что у Бетуши всегда ветер в голове был, — заявил Ваха, на мгновение вновь обретая уверенный тон мужа, повелителя, главы семьи, слово которого — закон.

И тут же уснул.

Теплая зима с мокрым, тающим снегом быстро шла к концу, и казалось, что робкое внимание Гафнера к Бетуше ограничится тем, что он, неизменно серьезный, церемонно вежливый, будет иногда, причем очень редко, появляться в салоне Борнов, а затем провожать ее домой. Бетуша, предполагая, что Гафнеру пришлось немало выстрадать, горячо сочувствовала ему; она не ошиблась. Много лет назад он попал в тюрьму вместе с Борном, но Борна — в этом Бетуша тоже оказалась права — скоро выпустили из предварительного заключения, и за решетку он больше не вернулся, а Гафнер предстал перед трибуналом, был присужден к шести годам строгого заключения и сидел бы в тюрьме по сей день, если бы не амнистия семьдесят первого года, вернувшая свободу всем политическим заключенным. От нужды, которая ему угрожала, Гафнера спас Борн — он замолвил словечко у издателя газеты «Народни листы», и Гафнер получил там место репортера.

Вот видите, — обрадовалась Бетуша, — значит, мир не так уж плох. Недобыл оказался недостойным вашей жертвы, но поступок Борна уравновесил его неблагодарность. И так всегда в жизни. Будем добры, и нам воздастся.

Благородство вашей души и ума, сударыня, за которые я вас так уважаю, прекрасно гармонируют с этим взглядом, — ответил Гафнер. — Я отнюдь не хочу умалить любезность вашего свояка — он помог мне, хотя к этому его ничто не обязывало. Но при всем желании не могу согласиться, что зло всегда уравновешивается добром, а за совершенное добро всегда воздается должным образом. Если даже с известными оговорками допустить, что ягнят на свете столько же, сколько волков, все же такой хищник, как, скажем, Недобыл, стоит десятка добродетельных людей.

Ненависть к Недобылу, по-видимому, заняла неоправданно большое место в духовной жизни Гафнера. Экспедитор в его представлении являлся воплощением жестокости, холодной бессердечности человека к человеку, олицетворением низости.

Минула первая половина мая, а Бетуша и Гафнер по-прежнему прогуливались вместе — тихие, целомудренные, исполненные взаимного уважения и любви. Было ясно, что иных отношений между ними не возникнет, что они никогда не выйдут за пределы, установленные светскими приличиями, как выражался Гафнер. Убедившись в этом, Бетуша успокоилась, уже не возвращалась домой «сама не своя», и старики снова потеряли надежду на замужество второй дочери.

«Что же, — думала Бетуша, глядя вечером на реку из окна своей комнаты, — пожениться мы не можем, но мне и так хорошо».

В последнюю среду мая семьдесят третьего года Гана осталась очень недовольна своим музыкальным вечером. После упомянутого инцидента, связанного с «Трагической увертюрой», Антонин Дворжак приходил к Борнам только давать уроки или к ужину, но от приемов по средам, от «концертов болтологии», как он их называл, уклонялся. Смолики были в трауре по отцу, и потому Гана лишилась деятельной партнерши, Паулины Смоликовой — прекрасного сопрано и хорошей пианистки. Бетуша охрипла, и программа в этот день получилась очень скудная, что было первой причиной недовольства Ганы. Непревзойденная арфистка — юная Шенфельд, «милое дитя», как ласково звала ее Гана, — в этот день не порадовала гостей ничем новеньким. На прекрасном инструменте, купленном специально для нее Борном, она сыграла все тот же ноктюрн Шопена, которым уже дважды до слез растрогала посетителей салона, но на этот раз ее проникновенная игра не имела заслуженного успеха: хотя гостей собралось много, они были невнимательны, рассеянны, увлечены чем-то другим, — это, главным образом, и вызвало недовольство Ганы.

Особенно злило Гану, что виноват в этом был ее собственный супруг, который в другой половине комнаты затеял бесконечный спор с самым неприятным, самым несимпатичным Гане посетителем салона — журналистом Гафнером, человеком весьма подозрительным. Борн ввел его к ним в дом на собственный страх и риск, не посоветовавшись с Ганой, и Гафнер с первой же встречи сделался ей неприятен: в своем поношенном пиджаке он резко выделялся среди ее хорошо одетых гостей, а его упорное молчание беспокоило Гану. У него было серьезное, меланхолически-болезненное выражение лица, свойственное людям, взгляды которых на порядок вещей в этом мире отличаются от общепринятых; значит, его молчание было вызвано не глупостью или недостатком собственных мыслей и поэтому, как мы уже отмечали, беспокоило Гану. Она смутно чувствовала, что если этот человек когда-нибудь заговорит, его речи внесут диссонанс в совершенную гармонию ее салона, и не ошиблась.