Царь Иоанн Грозный

   — Какое твоё желание? — спросил Курбский.

   — Напечатать Библию, — отвечал диакон. — Господь мне помог у пана Ходкевича, там я напечатал Евангелие. Пан поручил мне обучать его шляхтичей грамоте, подарил меня домом; жил я в приволье, но слезами кропил изголовье; в раздумье чудилось мне: «Рабе ленивый! Рабе ленивый! Спрятал талант свой!» Тяжко лежало на душе бремя, что не отпечатал Библии, решился оставить Ходкевича, искать другого пристанища, лишь бы свершить богоугодное дело.

   — Не теряй надежды! Бог пошлёт помощь. Недалеко отсюда лучший споспешник в святом деле.

   — Князь, у тебя на мыслях, что у меня на душе! Путь мой к его светлости, князю Константину Острожскому. Замолви за меня пред ним доброе слово. Он сам вызывал меня, но не себе прошу я покрова, а труду моему во славу Божию, на общее благо.

   — Господь внушил тебе твёрдую волю, — сказал Курбский, — и даст надёжный приют. Соверши твой подвиг! Радуюсь, что пришлось с тобою свидеться. С тобою легче мне стало, как будто бы я свиделся с родиною!

Многие из гостей Курбского хвалили усердие гостунского диакона. Князь предложил возвратиться по реке в Ковельский замок; ввёл отца Иоанна в ладью и посадил возле себя; гребцы взялись за вёсла, и ладья понеслась.

Князь возвратился с гостями в замок. Разговор их коснулся Грозного.

Горсей спрашивал: от чего изменился нрав Иоанна?

Курбский обещал скоро объяснить это чудное превращение. Многие говорили, что Курбский пишет историю Иоанновой жизни.

   — Тут будет живописцем твоё негодование? — спросил Иеронимов.

   — Я представлю Иоанна, как он сам изобразил себя в письмах своих, — отвечал Курбский.

   — И не давай места мщению, — сказал диакон гостунский. — История отмстит за тебя!

Англичанин сказал, что посмотрит на Грозного.

Курбский почитал шуткою решимость его, но Горсей не изменил своего намерения. Скоро узнали, что он уехал в Москву.

Курбский познакомил Иоанна Фёдорова с князем Острожским. По совету друзей, князь Константин завёл в Остроге славянскую типографию и поручил её наблюдению бывшего гостунского диакона.

Видя быстрое распространение новых учений, Курбский возгорел ревностью к православию и желал положить преграду лютеранству. Может быть, этой ревностью он надеялся умалить преступление своё пред Богом и отечеством. Он прибегнул к оружию истины — писаниям святых отцов; не щадя пожертвований, собрал он в книгохранилище своём творения великих учителей церкви; ежедневно читал и изучал эти писания в отражение нововведений; старался о переложении сих книг на славянский язык, общепонятный в Литве; собирал учёных людей, побуждая просьбами и письмами, и сам деятельно участвовал в трудах. Не надеясь на свои знания, он уже в старости принялся за усовершенствование себя в языке римлян и нередко проводил часы ночи над изучением латинских слов. Его пример, его убеждения воспламенили в юном князе Михаиле Оболенском такую ревность к наукам, что знаменитый юноша пожертвовал несколькими годами жизни обучению в краковском училище; тем не ограничилась жертва познаниям: Оболенский впоследствии оставил свой дом, молодую супругу и детей, стремясь обогатить себя новыми сведениями, и провёл два года в путешествии.

Укоры и насмешки сыпались на Курбского; его одного почитали виновником странной решимости Оболенского; но укоризны умолкли с его возвращением. Оболенский оправдал ожидания Курбского.

Прибытие его было торжеством для владельца Ковельского. Курбский, хвалясь успехами своего любимца, пригласил на пир многих вельможных панов и друзей своих.

«Что за пир у князя? Какой съезд в его замке?» — говорили с любопытством друг другу ковельские жители, указывая на множество ездовых, колымаг и панских коней, стеснившихся пред воротами замка; в окнах блестели огни, давно уже не освещавшие уединённого жилища Курбского; известно было, что он чуждался веселий и казался угрюм на пирах. «Слышно, — говорили некоторые, — что возвратился из Волошской земли молодой князь Оболенский; года два был в отлучке; жена и дети оставались у княгини Чарторыжской, а вчера прикатили сюда в замок. Наехало столько вельможных панов, сколько не собиралось и в прежние годы; прибыли и светлейший князь Константин Острожский, и воевода пан Троцкий, и Козьма Мамонич, и Ян Иеронимов; от Посполитой Вечи приехал пан Бокей; а по этой сбруе и перьям на конях, по этим гербам на рыдване как не узнать, что в числе гостей и князь Николай Радзивилл.

Все они съехались в Ковель пировать у Курбского, обрадованного возвращением Оболенского.

Дружественно беседовали гости; развеселясь после роскошного стола, они собрались около молодого Оболенского и с любопытством слушали его рассказы; в глазах Курбского блистала радость, что юный князь возвратился из путешествия с богатыми плодами познаний, но с душою чистою, неколебимый в благочестии.

   — Я боялся за корабль мой, — сказал Курбский с весёлой улыбкой, — но он возвратился с драгоценностями. О, мой возлюбленный, — продолжал он, обняв князя, — в тебе искры огня божественного; меркнет шаткий ум, душа твёрдая в благочестии сияет чистою верою.

   — Я чтил тебя и помнил твои советы, — отвечал Оболенский.

   — Что ни говори, князь, — сказал пан Троцкий, продолжая играть в шахматы с Радзивиллом, — ясновельможному князю Ковельскому много достанется за тебя от иезуитов, они и без того на него сердятся.

   — Особенно с тех пор, — сказал, потрепав по плечу Курбского, князь Константин Острожский, — когда ты отговорил княгиню, чтоб она не поручала им воспитывать своего сына.

   — Я всегда буду благодарить его милость, князя Ковельского, — сказала княгиня Чарторыжская, сидевшая подле супруги Оболенского.

   — Берегись, князь, — сказал вполголоса, пожимая руку Курбского, Козьма Мамонич, — берегись лютеран; письмо твоё к Чаплицу сильно их раздражило; они второй раз созывают на тебя собор, хотят тебе отвечать.

   — Поговорят и разойдутся, — сказал с важностию, вмешавшись в речь, сановитый князь Острожский. — А мы с Курбским порадуемся отпечатанной Библии. Трудно одолеть его! Он ополчается оружием священных писаний.

   — Сим победиши! — сказал Курбский. — Не оставлю ратовать на отступников веры и златым словом моего наставника, многострадательного Максима. Светлые мужи! Вельможные паны! Перелагал я с римского языка на язык прародительский Златоустовы беседы на послания апостольские, а недавно написал повесть о соборе, отторгшем западную церковь от матери её, церкви восточной.

При сих словах он подал им книгу, облечённую в пергамент с серебряными застёжками. Гости рассматривали и хвалили труд князя; многие из них желали иметь список с его сочинения, особенно Мамоничи.

   — Я предупредил ваше желание, — отвечал Курбский, и распорядился, чтобы принесли свитки.

   — Примите подарок духовный, — сказал Курбский, — утверждайтесь в благочестии, но прошу вас, — продолжал он, обращаясь к виленским панам, — не кидайте драгоценных камней на прах, не мечите бисера перед невеждами. Они упрямы и сварливы; с такими людьми лучше не спорить.

Разговор склонился на необходимость распространения полезных книг, когда новое учение волновало умы, привлекая последователей.

   — Это буря с моря неистового, — сказал Курбский, — дух тьмы подвиг гордых и суемудрых, но мы не дадимся в руки, как птицы, соединимся в оплот против новых учений! — Свершим труд с Богом, нам помогающим!

Курбский объяснял, как необходимо для отражения ложных толков перелагать на славянский язык писания вселенских учителей церкви.

   — Для чего же не на польский? — спросил пан Бокей.

   — На польскую барбарию? — прервал с пылкостью Курбский, не замечая, что многие из гостей нахмурились. — Но можно ли передать на скудном, нестройном языке всё, что так выразительно на обильном и величественном языке славянском, на языке прародительском Руси и Польши? Спросите князя Острожского, скольких трудов стоило перевести Библию и на литовское наречие.