С любовью, верой и отвагой

   — Чьи это вещи? — спросила Надежда.

   — Моей покойной жены.

   — Ты думаешь, они мне подойдут?

   — Уверен. Я люблю женщин только одной комплекции... — Он решил пошутить.

Надежда поднялась на ноги, сняла свою чёрную треугольную шляпу и положила её на облучок. Потом медленно спустила с плеч шинель, которая мягкой грудой упала к её ногам. Теперь она расстёгивала серебряные пуговицы на уланской куртке, и Станкович не сводил со своей возлюбленной восхищенного взгляда. Увидев наконец её тёмно-синюю жилетку-кирасу, он резко сдёрнул сие причудливое изделие с Надежды, скомкал его и бросил в сундук-корзину:

   — Ненавижу это! Она уродует тебя. Ты в ней — совершеннейший мальчишка. А я хочу видеть женщину... Мою женщину!

В тёплой байковой рубашке она стояла перед ним и развязывала на шее чёрный галстук-платок. Не удержавшись, майор схватил Надежду в объятия и стал целовать. Жёсткие его ладони легли ей на плечи, скользнули по груди.

   — Потерпи, Михаил! Ну хоть чуть-чуть потерпи... — просила она.

   — Царица моя! Как же я соскучился по тебе! Думал, не доживу, не дождусь, не увижу...

Белая изразцовая печь ещё пылала жаром. В тесной, но уютной спаленке горел ночник. Похрустывали туго накрахмаленные простыни, а огромная мягкая перина под ними казалась сугробом, наметённым щедрой на снега январской метелью. Спать бы да спать после долгой дороги, после хорошо истопленной баньки, после весёлого ужина, после их уединения здесь, которое уже никто не смел нарушить, после продолжительной близости, так утомившей их обоих. Но не спалось. Надежда за годы одиночества разучилась спать вдвоём, отвыкла быть в постели вместе с мужчиной.

Как ни укладывалась она под бок своего доблестного гусара, как ни поправляла подушку, сон всё равно не шёл. Опустив босые ноги на пол, она подошла к иконе, перекрестилась, долго смотрела на строгий лик Господа Иисуса Христа, Сына Божия, еле освещённый лампадой. Начало покаянного псалма пророка Давида, царя иудейского и великого грешника, вспомнилось ей. Встав на колени перед иконой, Надежда зашептала:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое пред Твоими очами сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоём...

Было им дано судьбой три счастливых дня. Не разлучаясь ни на минуту, провели они это время и многое в своей будущей жизни обсудили, наметили, разложили по полочкам. Станкович почти уговорил Надежду оставить военную службу. Но главным событием этого, 1812 года должна была стать их совместная поездка в Санкт-Петербург, к Ванечке. Взять одномесячный отпуск они хотели в ноябре, затем встретиться в Пинске, на полпути от Слонима, где теперь стоял Мариупольский гусарский полк, до Домбровице, где находились литовские уланы, и дальше ехать вместе.

Нисколько не боялась Надежда знакомить сына со своим возлюбленным. Знала, что Ваня давно забыл родного отца. Характер же у него складывался непростой, и хорошо было бы мальчику теперь попасть под сильное мужское влияние. Что Михаил Станкович таковым влиянием обладает, она не сомневалась.

Отдавшись своим размышлениям и мечтам, мчалась Надежда на тройке в Домбровице, в штаб полка. Иногда ей чудилось, будто его руки всё ещё обнимают её за плечи, а на губах горят жаркие его поцелуи. Она хотела стряхнуть с себя это наваждение, но оно не покидало её. Тогда Надежда остановила ямщика, ушла с дороги в лес и, раздевшись до пояса, долго обтиралась влажным мартовским снегом. Там же она сняла с пальца и положила во внутренний карман мундира на груди серебряный перстень с алмазами, вручённый Станковичем нынче в дополнение к серебряным серёжкам. Он сказал, что это — второй его свадебный подарок, но есть и третий, и будет он вручён в день их венчания. Для Дуровой-Черновой, будущей майорши Станкович, перстень был очень хорош. Но корнету Александрову не подходил по своему вычурному, абсолютно дамскому декору...

Надежда доложила о своём возвращении полковому командиру и сразу поехала в город Стрельск, куда в начале 1812 года был перебазирован штаб эскадрона полковника Скорульского.

Она отпустила ямщика у ворот помещичьего дома. Здесь квартировал Подъямпольский, в сентябре 1811 года получивший вне очереди чин ротмистра в награду за быстрое превращение прежде запущенного эскадрона в самое дисциплинированное подразделение Литовского полка. У коновязей во дворе Надежда увидела рыжих лошадей. К ротмистру съехались все находящиеся сейчас в строю офицеры: оба брата Торнезио, Цезарь и Семён, а также Пётр Чернявский. Поодаль стояла чья-то кобыла, судя по её гнедой масти — из лейб-эскадрона и под офицерским вальтрапом. Надежда подумала, что сейчас узнает не только эскадронные, но и полковые новости.

У металлической скобки она старательно очистила от липкой весенней грязи подошвы сапог и поднялась на крыльцо. Комнаты ротмистра были слева по коридору. Дверь в зал оказалась плотно закрытой, и оттуда доносились громкие голоса. Надежда уже взялась за ручку, как вдруг услышала свою фамилию. Услышанное заставило её прижаться ухом к двери, ловя каждое произнесённое в комнате слово.

— ...да нет же, это — она! Я разговаривал с этим господином в Киеве. Его фамилия — Плахута, он — комиссионер, был в штабе графа Буксгевдена, — объяснял знакомый, но сейчас забытый ею голос в раздражении. — Все, совершенно все совпадает. Лицом смугла, глаза карие, волосы русые, по фигуре — юноша семнадцати лет. Чем вам не портрет Александрова?

   — Он мог и не служить там, — раздался ответ Подъямпольского.

   — Я смотрел его формулярный список. Полк не указан, но места сражений написаны: Гутштадт, Гейльсберг, Фридланд, арьергард армии...

   — А кто вам разрешил читать формулярные списки?

   — Не имеет значения!

   — При вашей интриге, Волков, значение имеет все, и мне непонятно, с какой стати канцелярия разглашает служебные сведения...

Волков! Как Надежда могла забыть этот высокий голос, эту манеру растягивать слова в конце. Жаль, что в апреле 1811-го, при передаче взвода, дело у них не дошло до дуэли. Тогда, считала она, Волков струсил, но сегодня Надежда не даст ему уйти и при свидетелях разберётся со старым знакомым. Она уже хотела ударом ноги распахнуть дверь, но ход беседы у ротмистра остановил её.

   — Мы не можем верить вам, корнет, — сказал Цезарь Торнезио, старший из братьев-французов. —Я, например, даже думать не хочу, будто бы наш Александров...

   — Очень глупо, господа, — перебил его Волков, — терпеть женщину рядом с собой, в полковой компании. Её надо разоблачить! Выкинуть вон! И вы, ротмистр, как её эскадронный командир, должны сказать своё веское слово.

   — И не подумаю!

   — Вы считаете нормальным сей невероятный факт? Баба — в офицерах?!

   — Все факты в нашей армии, и особенно — невероятные, происходят только с ведома её верховного вождя, государя императора. Значит, такова его воля. Вы — против неё?

   — Государь слишком далёк от нас, — не унимался Волков. — Удивляюсь, что вам самим не претит её присутствие. Она водит взвод, а вы, как дураки, слушаете её слова: «я был», «я сказал», «я пошёл»...

   — Хватит, Волков! — рявкнул Пётр Чернявский, и в комнате произошло какое-то движение. — Вы совсем обнаглели...

   — Спокойно, спокойно, господа! — Ротмистр, видимо, разнимал молодых офицеров. — Наш гость, к сожалению, не понимает простых вещей. Во-первых, прямо ничего такого не доказано. Во-вторых, взвод корнета Александрова в отличнейшем порядке, я смотрел его в феврале...

   — Вы уходите от разговора! — Голос Волкова сорвался на фальцет.

   — Да, ухожу! Вам тоже советую нигде его не затевать. Поняли, Волков, нигде! — В голосе Подъямпольского прозвучала угроза. — А тем паче — устраивать скандалы с разоблачениями в полку и пятнать его славное имя! Уверяю вас, что тогда вам придётся держать ответ, и это будет гораздо хуже, чем сентенция военного суда о покупке гнилой муки по цене хорошей...