Махтумкули

— Возьми ее!

Глухо ухмыляясь, Илли-хан толкнул Лейлу:

— Пойдем, ты…

Она покорно шагнула из комнаты. Светильник, который она держала, выпал из рук. Трепетный язычок пламени погас. На стене снова прорезалось смутное пятно окна, но теперь в нем плясали багровые отблески. Со двора доносились крики, плач и стоны… Крепко подвели Шатырбека самонадеянность, обильное возлияние и жажда женских объятий. Капканы, которые он подготовил для Адна-сердара, едва не защелкнулись на его собственной щиколотке.

На улице сердара остановил Махтумкули.

— Бедные и слабые ничем не виноваты, сердар, — сказал он. — Если ты пришел сводить счеты с Шатырбеком, зарой его живым в землю — никто тебя не станет упрекать в жестокости. Но зачем обижать невинных? Разве прибудет тебе, если ты сожжешь их жилище и пустишь прахом жалкое имущество?

— Не становись мне на дороге, поэт! — сквозь зубы прошипел Адна-сердар.

— Я не становлюсь на твоей дороге, сердар, — спокойно ответил Махтумкули. — Я желаю только справедливости. И тебе, если хочешь знать, желаю добра.

— Мне твое добро не нужно! Шатырбек или не Шатырбек — все они кизылбаши! Надо убивать и большую и малую змею!

— Змею — да, — согласился Махтумкули, — но не надо принимать за ядовитого гада безобидных людей, не надо за грехи волка казнить овцу.

Откуда-то вывернулся Караджа. Он тяжело дышал, по его изможденному лицу наркомана катился обильный пот.

— Сердар-ага всю семью Шатырбека мы загнали в дом! Самого найти никак не можем!

— Найти немедленно! — грозно приказал Адна-сердар. — Сквозь землю он не провалился! Где Атаназар и Тархан?

— Ищут! — Караджа ребром ладони смахнул со лба пот. — Побежали к скотным загонам. Говорят, Шатырбек в той стороне скрылся. Босой ушел и раздетый! Наверно, с какой-либо из жен забавлялся, когда мы нагрянули. Вот бы…

— Хватит болтать! — оборвал его Адна-сердар. — Иди скажи Илли, пусть еще раз обшарит все комнаты. Ценные вещи вынести наружу, а дом — сжечь!

Махтумкули посмотрел вслед удаляющемуся сердару, грустно покачал головой. Слишком ожесточил ты свое сердце, сердар, думал старый поэт. По слезам и крови идет твой конь, — а это зыбкая почва. И тропа, которую ты избрал, сворачивает в сторону от большой дороги, ведущей к людям. Как помешать тебе свершить злодеяние? Какой силой удержать твою руку, умеющую только разить?..

Пронзительный женский крик оборвал нить невеселых раздумий, — так кричит женщина в самую страшную минуту жизни. И сразу же раздался плач детей.

Старый поэт за свой долгий век видел много человеческих страданий — настолько много, что порой они оставляли почти равнодушным, не трогали глубинных струн сердца. Но никогда он не мог оставаться простым наблюдателем, когда обижали детей. И он поспешил на крик, негодуя и возмущаясь.

Из двери ближайшего дома торопливо выскочил джигит в белом тельпеке, таща за собой двух упирающихся детей — мальчика и девочку.

Махтумкули поднял руку.

— Остановись, сынок!

Джигит строптиво дернул головой, но узнал старого поэта — и на лице его сразу же появилось выражение почтительности и внимания.

— Слушаю вас, Махтумкули-ага!

При виде почтенного седобородого яшули, глядящего на них с явным участием и лаской, дети перестали вырываться из рук джигита. Яркий свет луны, обильно сдобренный багрянцем пожара, заливал их бледные лица, испуганно вытаращенные, полные слез глаза, заткнутые кляпом рты.

Махтумкули укоризненно покачал головой.

— Отпусти их.

Из дому с двумя набитыми хурджунами на спине вышел второй джигит. Он услышал просьбу Махтумкули и возразил:

— Нельзя отпустить их, никак нельзя! Увезем обоих домой и через несколько лет будем иметь раба и наложницу.

Раб и наложница! Едва достигая головой пояса своих похитителей, дети смотрели на говорящих, и страх в их глазах постепенно сменялся любопытством, хотя кляпы во рту сильно мешали им, и дышали они прерывисто и тяжело.

— Не делайте этого! — сказал Махтумкули, сдерживая гнев. — Не слушайте голоса алчности! Жадный не насытится, даже проглотив весь мир. Отпустите бедняжек. Ведь они могли быть вашими детьми, и их мог так же увести какой-нибудь неразумный кизылбаш, как это собираетесь сделать вы. Даже для взрослых слишком много горя на земле, а вы хотите ввергнуть в него и детей.

Джигит в белом тельпеке решительно махнул рукой, выдернул кляпы изо рта ребятишек.

— Пусть будет так, как вы сказали, Махтумкули-ага!

— Да благословит тебя аллах, сын мой, за доброе дело, да отведет беду от твоей головы!

Освобожденные дети побежали в дом, Махтумкули последовал за ними.

В доме было темно-темно, слышалась какая-то возня. Старый поэт достал огниво, высек огонь. Осматриваясь, спросил по-персидски:

— Кто-нибудь есть здесь?

Из темноты донесся приглушенный стон.

— Может быть, светильник найдется?

Маленькая детская ручонка указала на светильник. Махтумкули зажег его и поднял вверх. В дальнем углу дома, похожая на скатанный ковер, лежала связанная по рукам и ногам женщина. Она была без сознания.

Старый поэт присел на корточки, поставил светильник на пол возле себя, вытащил изо рта женщины кляп, осторожно разрезал веревки. Женщина продолжала лежать, закрыв глаза и тяжело дыша.

Топая крепкими маленькими пятками, девочка побежала и вскоре вернулась с пиалой воды. Махтумкули намочил платок, приложил его ко лбу женщины, влил несколько капель воды ей в рот. Она вздохнула и пошевелилась, открыла глаза, сначала помутненные беспамятством, потом вдруг сразу наполнившиеся ужасом и болью.

— Не бойтесь, сестра, — сказал Махтумкули. — Вас никто не тронет. Ваши дети с вами.

Снаружи послышался голос Джумы:

— Где Махтумкули-ага? Не видели Махтумкули-агу?

— Я здесь, сынок! — крикнул Махтумкули и торопливо вышел.

Джума был оживлен и взволнован:

— Семерых невольников нашли, Махтумкули-ага! Пятеро — из иомудов, трое — наши! Среди них, знаете кто? Брат Эсберды-аги!

— Сапар? — недоверчиво воскликнул Махтумкули.

— Да, его зовут Сапар.

— Кто тебе сказал, что это он?

— Он сам сказал, Махтумкули-ага!.. Там наши никак не могут цепи снять…

— Пойдем-ка, сынок, пойдем-ка!

Махтумкули давно знал Сапара. Это был товарищ его детских игр, товарищ его юности. Они вместе ходили на реку пошутить с девушками, вместе ездили за дровами в горы. Он даже помнил, как однажды Сапар уронил тельпек и, пытаясь дотянуться до него, свалился с коня. Конь убежал домой, а Сапару пришлось возвращаться с дровами на собственных плечах.

Неужели он нашелся? Как давно Махтумкули видел его в последний раз! Кажется, это было на тое, перед отъездом в Хиву. Весть о том, что Сапар пропал после одного из набегов кизылбашей, он услыхал, уже учась в хивинском медресе. Сколько весен, сколько зим минуло с тех пор — не сосчитать. Не только друзья, но и родные Сапара навсегда распрощались с ним… Может быть, и Мамедсапа вот так же мучается в неволе, ждет своего освобождения?

— Вот здесь, Махтумкули-ага, на заднем дворе! — показал Джума.

Двор Шатырбека был полон шума и гама, но Махтумкули, ни на кого не обращая внимания, торопливо пришел за Джумой на задний двор и остановился у раскрытой двери мазанки, возле которой толпилось несколько джигитов.

Пригнувшись, чтобы не задеть головой за притолоку низкой двери, он вошел в мазанку. В нос ударил тяжелый затхлый запах, смешанный с запахом давно не мытого человеческого тела.

— Салам алейкум!

Ему ответил звон цепей и дружное:

— Валейкум эссалам!

Всматриваясь в полумрак, поэт остановил взгляд на высоком, седом, как лунь, старике. Он узнал своего друга.

— Сапар!

— Махтумкули!

Двое друзей замерли в продолжительном объятии. Окружающие смотрели на них с волнением.

— Тридцать лет! — утирая слезы, сказал Сапар. — Тридцать лет не виделись мы с тобой, Махтумкули! Где наша молодость, где наши мечты?..

— Все прошло, Сапар, — дрожащим голосом ответил Махтумкули. — Все прошло, улетело, как летучий дорожный прах! Мы родились только вчера, и завтра аллах призовет нас к себе, — больше нечего ждать от этого неверного мира!