О, юность моя!

Леська пел всей грудью, всей душой. Пел для всех этих несчастных, искалеченных жизнью смертников, сре­ди которых наряду с пламенными революционерами прозябали и грабители, может быть, убийцы, доведен­ные голодом до страшных преступлений. И он выжег из них слезу! В конце песни они подхватили начало уже вместе с Елисеем:

Часовые заглядывали в «глазок», но петь не мешали. Один, правда, пытался было запретить, но какой-то силь­но уголовный дядя свирепо крикнул ему:

— Иди, иди! Из дерьма пирога!

На восемнадцатый день в камеру втолкнули троих босяков.

— В чем обвиняют? — громко спросил Поплавский, который теперь уже получил повышение: его выбрали старостой камеры.

— Да вроде мы пираты, — нехотя ответил старший, уже полуседой мужчина.

— Ого! Корсары! — воскликнул Новиков. — Это очень романтично.

— А что же все-таки случилось?

— Да вот в пяти милях отседа нашли яхту с перевер­нутым пузом. Погода стоит хорошая, значит, волна не могла ее опрокинуть.

— Послушайте! — сказал Леська, замирая. — А как называется эта яхта?

— Не упомню. Как-то не по-русски.

— «Карамба»?

— Во-во! — подтвердил другой, помоложе.

Леська лежал в совершенном ужасе. Кто же мог быть в яхте? Прежде всего Артур. Это уж обязательно. Может быть, и Юка. Он почти всегда выходил в море с братом. Но в яхте не могло быть меньше трех человек. Кто же третий? Канаки или Шокарев?

Всю ночь Леську душил кошмар. Ему вспоминалась легкая походка Артура, ходившего как бы на цыпочках; Шокарев, с его манерой держать руку на весу; Юка, по­хожий на широкоплечую девушку...

Когда наутро Леську вызвали к следователю, он уже был так измучен, что ему стала безразличной его соб­ственная судьба,

В кабинете за столом сидела женщина лет тридцати двух с университетским значком. Золото-рыжие волосы, длинные брови с каким-то ищущим выражением, чуть-чуть намечающийся второй подбородок.

— Садитесь, Бредихин.

Но, пожалуй, самым приятным был у нее голос — яс­ный, чистый, как холодный стеклянный ключ.

Женщина стала разглядывать Леську, и ему показа­лось, что дружелюбно.

— Я могу поздравить вас, Бредихин: из Евпатории получен от господина Шокарева прекрасный отзыв о ва­шем поведении; учитель Галахов прислал список, из ко­торого явствует, что вы фигурировали в осаде камено­ломни; а ваш директор и настоятель собора сообщили, что Бредихин Елисей — прекрасный христианин. Итак, ваше алиби установлено, и вы абсолютно свободны.

— Скажите, — спросил Леська безучастно, — это вы ведете дело о яхте «Карамба»?

— Я.

— Как фамилии тех гимназистов, которые затонули?

— Сейчас скажу, — пробормотала женщина, пора­женная странным состоянием заключенного.

Она вытащила из кипы какую-то папку.

— Видакас Артур, Видакас Иоганес, Улис Канаки и Вячеслав Боржо.

Услышав милые, родные имена в устах чужого чело­века, Леська вдруг разрыдался с чудовищной силой. Он бился головой о стол следователя и кричал так истошно, что в комнату вбежали дежурившие в коридоре страж­ники. В нем бушевала контузия.

Женщина отослала часовых движением бровей, нали­ла в стакан воды из графина и заставила Леську выпить. При этом она положила теплую ладонь на его затылок. Несмотря на бурное потрясение всего организма, Леська запомнил эту легкую теплоту.

Успокоившись, он поднял на женщину мокрые рес­ницы.

— Это мои лучшие друзья, — прошептал он и за­плакал тихо, как девочка.

— Да... Большое горе — потерять сразу стольких друзей.

22

Каждый день как с бою добыт!

Когда Бредихин очутился на улице и за ним закры­лись ворота тюрьмы, он вспомнил, что керенки его оста­лись в кордегардии. Но лучше умереть от голода, чем вернуться в тюрьму и требовать денег.

Жизнь его даже в самом ближайшем будущем была неясной, но Леська испытывал сладостное ощущение. Не­смотря на всю грязь, какая царила в тюрьме, ему каза­лось, будто он вышел на воздух из горячей бани, где его крепко обдавали парным веником. Шел он почему-то по­ходкой Артура: почти на цыпочках. Рядом с ним и на­встречу — нарядная толпа.

Кровли и пищи не было. Но были девятнадцать лет...

У мола стоял итальянский пароход. Грузчики, надев на голову полумешок, отрезанный так, что он превра­щался в капюшон, выносили из трюма на берег неболь­шие тюки сахару. Леська пристроился к ним, поднялся по трапу, подставил спину, получил тюк и легко снес его вниз. Тюк весил всего-навсего пуда четыре. Но тут к Ели­сею подошел человек в солдатской шинели без погон и хлястика.

— Извиняюсь, господин, здесь работает профсоюз грузчиков.

— Ну и что?

— Разве вы не знаете? В Севастополе безработица, поэтому на погрузку допускаются только члены проф­союза, да и то в очередь: кушать каждому нужно.

— А мне не нужно?

Их уже окружили грузчики.

— А вы кто такой будете?

— А вам не все равно? Человек.

— Все мы человеки. А родители у вас есть?

— У меня и деньги есть, но они остались в тюрьме, а я за ними, хоть головой в прорубь, не пойду.

— Понятно...

Никто не спросил, за что Леська сидел. Каждый по­нимал, что счастливые не сидят.

— Ну, что ж, ребята, — сказала шинель. — Надо по­мочь товарищу. Допустим его на один день?

— Допустим!

— Давай допустим!

— Только ты, парень, возьми вот такой мешок, а то через час от тебя только лохмотья останутся.

Елисей надел капюшон и снова пристроился к очере­ди. Мешки были нетяжелы, но сахар, мелкий и крепкий, выпирал из тюков, как еж, и страшно царапал плечи.

Поработали до перекура. Грузчики сели в кружок и принялись есть, кто чего захватил из дому. Леська дели­катно отошел в сторону и присел у каких-то бочек. Вскоре к нему подошел человек в шинели.

— Товарищ! Пообедайте с нами. Ничего особенного не обещаю, но червячка заморить сможете.

Леська подошел к артели. на газетке лежала Леськина порция: таранька, луковица и кусок серого хлеба.

— С миру по нитке — голому веревка! — пошутил че­ловек в шинели.

Все засмеялись.

Леська смущенно взял луковицу, снова отошел в сто­рону и тихонько заплакал. Потом, всхлипывая, стал есть. Грузчики помолчали, затем заговорили об итальянском сахаре, какой он, сука, «вредный»: всю спину сжег.

К вечеру Леська получил расчет, попрощался со все­ми за руку и пошел. Пройдя десяток шагов, обернулся: грузчики молча глядели ему вслед.

Леська направился на почту и дал Леониду телеграм­му: «Хочу вернуться тчк казенный дом разрешает теле­графируй востребования Елисей».

Придя затем на базар, где все уже было закрыто, Леська вошел в харчевню. Есть хотелось зверски: эта та­ранька только разожгла аппетит. А тут еще работа! Раз­делив четыре керенки пополам, он позвал хозяина и по­казал ему две бумажки:

— Дайте мне все, что можно съесть на эти деньги.

Хозяин, толстый рябой мужчина, поглядел на него с удивлением:

— Тут не так много.

— Так вот вы и дайте мне что подешевле, но по­больше.

— Шашлык не получится, — грустно сказал хозяин.

— Как хотите. Мне бы только чтоб сытно.