Дочь Генриха VIII

Годы, прошедшие со дня смерти королевы Джейн, Мария спокойно жила в собственном доме, иногда в компании Елизаветы и Эдуарда, и очень редко при дворе. Когда Генрих женился в шестой раз, королева сознательно решила связать вместе все разрозненные нити ее новой семьи. У нее уже был опыт общения с приемными детьми от ее предыдущих замужеств, и она затеяла создать трем Тюдорам некую видимость домашней жизни. Ей даже удалось уговорить Генриха дать обеим его дочерям возможность чаще бывать при дворе, где к Елизавете до сих пор относились даже с большим пренебрежением, чем к Марии. Ее отец старался избегать каких-либо воспоминаний об Анне Болейн; долгое время он видеть не мог их ребенка, но постепенно начал относиться к Елизавете даже с некоторой наивной гордостью, узнавая в ней маленькое подобие себя. Марии же очень нравилась ее новая мачеха, и она чувствовала себя в долгу перед нею за всякие небольшие проявления сердечности и доброты, хотя ее отношения с королевой по необходимости оставались более натянутыми и формальными, чем то легкое чувство взаимной дружбы, которое связывало ее с миледи Клевской.

Однажды майским днем сестры и Джейн Грей сидели, что-то вышивая, с королевой в ее апартаментах. Джейн тоже проводила теперь значительную часть времени при дворе, триумфально введенная туда своей непомерно амбициозной матерью. (Разве ее девочка не такого же возраста, как принц Эдуард, которому довольно скоро потребуется жена королевской крови?) Мария смотрела на ребенка, сидевшего на стульчике рядом с королевой, вспоминая другую маленькую девочку, которая тоже сидела, вышивая, рядом с матерью. Она почувствовала знакомую тупую боль, которая еще больше усилилась при словах королевы:

— Мария, у меня есть новости, которые, боюсь, опечалят вас. Его величество попросил меня передать вам, что монсеньор Чапуиз покидает Англию на этой неделе.

— Там… все в порядке?

— Ну конечно, он просто уходит в отставку. Бедняга, его так замучили подагра и ревматизм. Может быть, ему станет полегче в теплом климате.

— Значит, я больше не увижу его? — Мария не осознавала, какое чувство одиночества отразилось на ее лице.

— Конечно, увидите. Неужели вы думаете, что он уедет, не сказав вам «до свидания»? Он приедет в пятницу, чтобы попрощаться с королем, а потом заглянет к вам.

Чувствуя на себе подозрительный взгляд Елизаветы, Мария склонилась над пяльцами, механически водя иглой и стараясь сдержать предательские слезы. Почему-то она никогда не представляла себе жизни без Чапуиза. Он всегда будет здесь, так же непоколебимо, как Хэмптон-Корт или другие дворцы. Он был последним из того избранного круга преданных друзей, кто поддерживал дело его матери. Другие… все мертвы, либо под топором или мечом, либо повешены. Отъезд Чапуиза вырвет очередной лоскут из и так уже превратившихся в лохмотья остатков ее жизни. Позабыв о гордости, Мария позволила жгучим слезам хлынуть по ее задрожавшему лицу.

В кресле, которое несли двое его слуг, Чапуиза вынесли в дворцовый сад. Боль редко отпускала его. Когда-то мысль о спокойном выходе в отставку и жизни где-нибудь в более теплом климате заманчиво манила его, но сегодня он чувствовал какую-то непонятную ностальгию по этому окутанному туманами острову, где он провел так много лет. Он даже ощущал зарождающееся сожаление от расставания с королем, хотя он и Генрих испытывали друг к другу чувство острой неприязни, едва скрываемой под покровами социальной и дипломатической сдержанности. Негодяй, мясник, лицемер. Чапуиз прилагал эти и другие более сильные эпитеты к королю как к человеку, в то же время с неохотой признавая и даже восхищаясь его все более укрепляющимся положением как великого правителя. Теперь этот огонь в душе угас. «Еще одно наказание приближающейся старости, — с сожалением думал Чапуиз. — Теперь уже нельзя ненавидеть или любить так страстно». Но тут он увидел Марию, направляющуюся к нему по зеленому газону, и смятение чувств, охватившее его, опровергло его предыдущее умозаключение. Слуги опустили кресло на землю и удалились на приличествующее расстояние, но, когда он попытался встать, Мария замахала ему, чтобы он сел. Из золотого ридикюля, висевшего у нее на поясе, она достала собственную миниатюру, усыпанную драгоценными камнями, и вложила ее ему в руку.

— Это вам на память, чтобы у вас не возникало искушения забыть меня.

Он взглянул на принадлежащее перу Гольбейна искусное изображение ее мягких черт лица, ее испанских карих глаз, которые должны были бы светиться весельем и солнцем юга вместо спрятанного в них выражения тихой меланхолии, удачно схваченной гением художника.

— Я всегда буду хранить это как бесценное сокровище. Однако мне не надо никакого материального напоминания о вашем высочестве, ибо я несу ваш образ в своем сердце. — Он говорил с откровенностью, обостренной их предстоящей разлукой, и Мария вспыхнула, отвернувшись в сторону, якобы чтобы сорвать веточку распустившегося боярышника, гладя цветы пальцами. Почти с самой первой, казавшейся теперь такой далекой их встречи она знала, что Чапуиз влюблен в нее, и чувствовала острую жалость к нему… Если бы она была рождена не принцессой… Но такие мысли лежали где-то в области совсем уже несбыточной фантазии.

Он с нежностью смотрел на нее, вспоминая пылкую девушку, так храбро защищавшую честь свою и своей матери. Теперь она превратилась в тихую, старавшуюся быть незаметной женщину, которая, казалось, удалилась от стремительного течения жизни, став в ней скорее наблюдателем, чем участником. Все радужные надежды Англии сосредоточились на Эдуарде. Но с каким-то упрямым предчувствием, рожденным, вероятно, любовью, Чапуиз верил, что настанет день, когда высокая судьба еще улыбнется Марии.

— Вы и я через многое прошли вместе, ваше высочество.

— Через слишком многое. — Она подошла и встала рядом с ним. — Я знаю, что моя мать хотела бы, чтобы я поблагодарила вас за все, что вы сделали для нас.

— Это было так мало. У меня были связаны руки. Королева была слишком гордой и добродетельной дамой, иногда даже себе во вред. Если бы мне удалось преодолеть ее сомнения по поводу ее верноподданности, всех несчастий, которых она так боялась, можно было бы избежать. — Он пожал плечами. — А, хорошо… эта страница истории уже перевернута. Теперь надо писать вашу. Молюсь Богу, чтобы это было более веселым чтением. Вы выйдете замуж…

— Замуж? — Загнанная внутрь горечь восьми лет разрушила плотину привычной сдержанности Марии. — С самого момента изъявления мною покорности король бесстыдно торгует моей рукой направо и налево по всей Европе. Герцог Орлеанский, итальянский принц, какой-то немецкий протестант, даже мой кузен император, когда он овдовеет. Закулисные переговоры велись со всеми этими претендентами и многими другими, чьих имен я даже не помню! — Она отбросила ветку боярышника. — И все это была просто великолепная шарада, составленная из ничего не значащих слов и фраз. Ибо и вы и я понимаем, что мой отец никогда не позволит мне выйти замуж — и вы знаете почему. До конца моей жизни мне предстоит оставаться просто леди Марией, самой несчастной женщиной во всем христианском мире.

Поток слез прервал ее дальнейшую речь. Она полезла за платком, а Чапуиз отвел глаза, испытывая равную с ней боль. Отрицать что-либо было бесполезно. Генрих использовал свою дочь как разменную монету в большой политической игре и будет продолжать делать так и дальше — но на деле он лучше отдаст на отсечение обе руки, чем подпишет брачный контракт своей дочери. «Уж больно вы заинтересованы в том, чтобы выдать замуж мою дочь, — как-то якобы в шутку заявил он Чапуизу, когда посол начал доказывать желательность брака с португальским инфантом. — Запомните, что это я должен устроить ей свадебное застолье и заплатить по счету. — И покончил с этой темой вкрадчивым замечанием: — Мой дорогой посол, брак — это гораздо больше чем четыре голые ноги в постели. Особенно для дочери короля. И особенно для моей дочери».