Соперник Византии

- Уходить! - сказал Шивон. - Ни за что и ни про что я потерял девять человек!

- Уходить и поджечь город, - сказал Егри.

- Если подожжем, они не дадут нам уйти, - сказал Ивашка-первый.

- Нет, не так! - сказал Кол. - Надо поджечь его, но со стороны нападающих. И ночью. Все банды сосредоточены у восточных стен и ворот. Они кинутся гасить пожар, а мы в это время уйдем незамеченными.

- Да, да, - подтвердил Божан, - надо припасти лодии в готовности и уходить ночью. Подержимся еще день.

Весь бурный кмет Улеб промолчал, только в конце криво усмехнулся. И все поняли, что он с решением согласен.

Ночью вспыхнул огромный пожар у восточных ворот кремля, перекинулся на рынок и стал пожирать строения монастыря. Люди начали спасать дома и имущества, а тем временем защитники города потихоньку сходили со стен крепости и уходили к западным воротам, где на реке Дунае уже стояли приготовленные к отплытию лодии. К утру гарнизон Волка подошел к берегам Русского моря.

Изложение седьмое. От Киева до Филипполя и Преславы

1. Рыща в тропу Трояню

Святослав возвращался в Болгарию тем же сухопутным путем, что и шел на Русь. Но уже не гнал, не | подгонял дружину, хотя получил первые известия о том, что в Болгарии восстали все города, которые, он считал, ему покорны или дружественны. Видимо, нашлась какая-то сила, что возбудила их и направила против него. Всю дальнюю дорогу он думал, кто это мог быть, кто этот враг, пока невидимый, но сильный и беспощадный. Казалось бы, народ, с которым он общался, понимал его, а говорил им о том, что пришел не как завоеватель, а как друг, как родственный им человек, и не нужно ему ни земли Болгарии, ни царства, а нужно только понимание и любовь, как к брату и сестре, как к отцу и матери, что ждали его возвращения, потому как корни его здесь, и право и жизнь его тоже здесь. Верил ли он в то, что говорил? Безусловно, верил. И не хотел большой войны. Иначе не было бы такого упорства, не было убежденности, что он пришел к своим родным по языку и обычаям. Конечно, он был против христианства, но пытался доказать, что вера эта не от корня славянского, а навязана чужим народом, который был и есть враг славянства. Думалось, они понимали его, качали головой в знак согласия, но, выходит, лгали, двурушничали и ждали часа, чтобы изгнать, погубить его, но, главное, его великую цель, которую он носил в себе, не открывая сути своего появления в Болгарии. И выходит - предали его те, что легко соглашались с ним, затаив до поры до времени истинные цели и провозглашая ложную клятву своему же Богу. Эти люди, дважды переступившие дозволенное, должны быть наказаны. Он ничего не изменил в царстве Болгарском - не казнил царя, не присвоил казну, которая считалась самой богатой в Европе, не сменил боляр и кметов [142] , что сидели по своим городам и весям, не казнил ни одного врага, что с мечом встречал его, а отпускал на волю. Он просил одного - мира и любви, и относился к ним как к своим единомышленникам, убеждая их, кто истинный враг болгар. Он оставил болгарские отряды, смешав их со своими воинами, для охраны городов, и всю армию, который управлял Борис. Он следовал примеру Александра Македонского как разумного правителя. Но, видимо, что-то не учел. Царь Борис согласился на то, чтобы оставить за Святославом всего два города на Дунае, а все царство было сохранено и был заключен мир и любовь. А врагом болгар была признана Византия. И вот теперь все надо начинать сначала.

Эти мысли занимали Святослава всю дорогу, и еще - как поступить нынче? Сейчас он стал понимать, что страх - это единственное средство от измены и теперь без жестокости не обойтись. Надо наказывать тех, кто ему мешает, мутит сознание простых людей, кому любо служить интересам империи. После битвы с печенегами князь убедился, что прав был Калокир, что нашествие на Киев было организовано Никифором Фокой, он купил согласие Кучума напасть на город, а послы даже передали убрус с изображением города. Что дальновидный Никифор не только хотел, но и готовил войну с ним. Так вот он ее и получит!

Задумчивость князя не тревожил никто. Манфред на белом коне с черными чулками, подаренном ей Тиу-Тау то приближалась к нему, то отставала, видя его глубокую задумчивость. Она появилась в Киеве в день похорон княгини Ольги в черном платке, как и все женщины, но в лице что-то изменилось, оно похудело и будто вытянулось. Он не подал вида, что узнал ее, но спустя день приказал найти и привезти в терем. Она была коротко пострижена, и это так не шло ей. Они долго сидели, молча глядя друг на друга, будто с трудом узнавая. В конце продолжительного молчания Манфред сдернула косынку и расплакалась:

- Я знаю, что выгляжу очень плохо, но почему ты не спрашиваешь о дочери?

- Еще полгода назад в Болгарии мне сообщили, что в Ладоге был мор, и дед, ты и дочка умерли.

- Меня спас Тиу. Он появился, когда дедушка и дочь уже были мертвыми, а я на грани смерти, в забытьи. Он унес меня в какие-то земли, купал в источнике, поил травами. Когда я чуть-чуть пришла в себя, то узнала, что дочки и дедушки нет. Мне уже самой захотелось умереть, но опять Тиу окружил меня людьми, брахманами именуемыми, они пели песни, рассказывали и даже танцевали так забавно, на одном месте, а женщины там самые красивые в мире. Там такие животные, прыгающие по деревьям, горбатые и огромные, как дома. И мне вдруг захотелось жить, и это желание появилось в тоске по родной земле и по тебе. И я упросила Тиу вернуть меня и вот оказалась в Киеве в печальный для тебя день.

- И все-таки я жалею, - сказал Святослав, - что ты тогда не отдала мне дочь. Здесь мора не было, и она бы осталась жить. Мать бы согласилась воспитывать ее в княжеском доме.

- А обо мне ты не подумал? Как бы я жила без дочери и без тебя. Я бы потеряла ее еще раньше, как Малуша сына. Где она?

- Была в Ботутино, мать отписала ей деревню на кормление. Больше я не спрашивал. Владимир, как и другие мои сыновья, сейчас под присмотром дядек. У Владимира Доброта, брат Малуши.

Они помолчали, а потом Святослав вдруг улыбнулся:

- А ты напрасно сказала, что плохо выглядишь. По мне, ты стала еще краше. А что это у тебя за родинка на лбу, ее никогда не было?

Манфред смутилась, потрогала ее.

- Она появилась, когда я болела. Брахман, которому Тиу поручил смотреть за мной и лечить также, сказал мне, что это божественный знак, что я отмечена и под покровительством его Бога.

Они провели ночь в княжеском тереме, а утром, уходя, она сказала, что пойдет со Святославом в Болгарию. И он решил, что не будет брать с собой гречанку Афродиту, это еще один подарок старшему сыну.

Встреча Святослава с войском, ушедшим из Переяславца и Доростола, произошла у устья Днестра. Улеб шел навстречу с братом, понурив голову, а Волк бодрым шагом, готовый все объяснить Великому князю, но успел только поклониться и вымолвить: «Великий князь...» - как получил такую затрещину, что еле устоял на ногах.

- Почему ты оставил Доростол? Почему ты не защищал его до живота своего? Это кто? - Святослав указал на воинов, выходящих из лодий, - это вой Руси или поганые хазары и трусливые греки? Это стадо баранов, а где гепарды, львы и тигры, с которыми я брал Хазарию?

- Позволь молвить слово, князь, - молил Волк.

- Молвить будешь на кмете! - Святослав еле сдерживал гнев, он-то думал, что крепость Доростол осталась за ним. Откуда можно было бы начинать новую войну. Он оглянулся и громко крикнул:

- Кмет здесь, где я стою! Всех воевод и сотников сюда!

Забегали слуги, клали камни, а на них доски. Только Святославу принесли складной походный стульчик. Когда все собрались и уселись, не различая ни положения в войске, ни достоинства, князь приказал Волку: