Лжедмитрий I

А князья с боярами ему поясные поклоны отвешивают…

Что б еще увидел Шуйский, кто знает, кабы не разбудил его старый дворский из служилых дворян.

Продрал глаза князь Василий, зло его разобрало: «Эко, сон какой нарушил!» Спросил в сердцах:

— Почто беспокоил, аль погодить не мог?

Тут только рассмотрел, что лицо у дворского белее мела, а руки трясутся.

— Батюшка князь, грабеж!

Откинул Шуйский одеяло, вскочил, дворского за бороду ухватил:

— Что пограбили?

— Тати амбарушко дальний очистили.

И еще больше задрожал.

— А сторож, сторож куда глядел?

— Повязали и сторожа, и воротного.

— По-вя-за-ли! — плюнул Шуйский. — Погодь, порты натяну, самолично погляжу.

Испуганная челядь старалась не попадаться разгневанному князю на глаза. Шуйский торопливо пересек двор. У открытого амбара не задержался, вошел внутрь. Пахло пылью, сухим зерном.

Князь Василий остановился у закрома, спросил:

— Сколь взято?

Дворский за спиной ответил поспешно:

— Мер тридцать ржи да кадку сала.

— Кузнеца Демидку покличь ко мне. Вот только помолюсь да поем — и веди.

Вышел из амбара, сказал на ходу!

— Сторожа и воротного на конюшню. Сечь смертным боем, дабы другим неповадно было и княжью службу несли исправно.

Демид к работе приступить не успел, прибежал холоп Шуйского, стал у двери, перевел дух:

— Князь Василий Иванович кликать велел.

Кузнец руки о тряпицу вытер, подморгнул Артамошке:

— Чья правда?

Холопу же ответил:

— Скажи князю, приду.

Убежал холоп, а Демид снял кожаный фартук, повесил на колок, направился вслед за холопом.

Шуйский трапезовал один. Кузнец с порога степенно поклонился. Знай, мол, не холоп и не челядин я.

На столе пред князем блюдо с мясом, глиняная миска с квашеной капустой, другая — с репой. Посреди стола гора калачей.

Демид сглотнул слюну, мелькнула мысль: «Сытно живут князья…»

Шуйский грыз гусиное крыло, прихлебывая молоком из большой корчаги. На кузнеца посмотрел хмуро:

— Чать, знаешь, зачем зван? — и смачно отрыгнул.

— Догадываюсь, князь. Слыхал, у тебя тати пошалили.

— Коли известно, то и затевать разговоры нечего, а приступай к делу. Замки на амбары навесить надобно, да не простые, а зело хитрые, чтоб ни одному татю не открыть. За то я три короба мучицы отсыплю да еще сала четвертинку сверх того. Ну, ну, ступай с Богом.

Муки хватило ненадолго, и снова голодно Демиду и Артамошке. Худо жить, и работы нет.

Днями бродил Артамон по городу в надежде пристроиться к делу, но куда там, вон сколь люда в Москву со всей русской земли сошлось. Те, кому посчастливилось, в артель сколотились, на Торговой площади, ее все более Красной прозывали, настил бревенчатый подновляют.

Тут же, на площади, в огромном котле две стряпухи варят мастеровым щи. Едва артельщики на обед расселись, за ложки взялись, как к котлу хлынула толпа голодных. Мастеровые за еду в драку кинулись. На подмогу артельным из Кремля набежали стрельцы, начали люд теснить, тех, кто не отходил, бердышами насмерть рубили.

Закричал народ, побежал с площади. Артамошка не упомнил, как в Охотных рядах очутился. Перевел дух. Вот те и насытили! Насилу ноги уволок.

А народ на торгу волнуется:

— Царю челом бить! Жаловаться на стрелецкое самоуправство!

— Как же, там тебя ждут!

— Аль стрельцы не государево войско?

— Давай, поспешай к Борису, он тебе еще добавить велит!

— Поделом, чего в Москву явились? Аль без вас тут нищих не хватало? — задирались стоявшие особняком служилые дворяне.

Старуха с клюкой, в рванье, грозила под носом здорового детины крючковатым пальцем:

— С мое бы тебе, иное закукарекаешь! Эка морда!

— Ништо! Доберемся до них. Таких собак на осине вешать! — заломив шапку, кричал в толпе лихой мужик.

— Эй, кого ты, смутьян, вешать вознамерился? — Оттолкнув старуху, к мужику кинулся здоровый детина. — Пристава кличьте!

Народ детину оттеснил.

— Убирайся подобру!

И снова драка.

Расходились окровавленные, побитые. В драке о еде забыли.

Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:

— Чего следом ходишь, аль привязан?

Мужик худой, загорелей, борода смоляная, а глаза лукавые, щурятся, жгут Артамона насквозь.

— Любопытно мне. — Артамошка ответно усмехнулся. — Гадаю, что за человек ты, едрен-корень.

— Катись. — Мужик незлобно ругнулся. — Уж не твои ль приятели на меня накинулись?

— Возьми их себе, — озлился Артамон.

— Ладно, не серчай. Вижу сокола по полету. — Протянул Артамошке руку: — Держи, товарищем будешь. Звать-то как? Меня Хлопком кличут.

И, отступив на шаг, смерил Артамошку с ног до головы взглядом, тряхнул кудрями.

— Нравишься ты мне. А не взять ли тебя с собой? — Лукавые глаза прищурены, смеются.

Артамошка не понял, серьезно ли говорил Хлопко аль потешался над ним. Пригляделся повнимательней. Нет, мужик только с виду шутит, а на деле серьезно речь ведет. Спросил:

— Куда зовешь, едрен-корень?

— Много знать будешь, скоро состаришься. Ежели согласен, сказывай, не хошь — не пытай.

— Да ты мужик с норовом, — осерчал Артамон. — Как же мне давать слово, коль не ведаю, на что зовешь?

— Любопытствуешь? Слушай! Неподалеку поджидают меня товарищи. Коль желаешь, ходи за мной, нет — не прогневаюсь. Москва велика.

— А мне на Москве терять нечего, как появился здесь, так и уйду.

— К нам пристанешь, не пожалеешь, — сказал Хлопко. — Мы дружные, друг дружку в обиду не даем.

Покинули торг, шли, переговариваясь.

— Скажи мне, Хлопко, мужик бывалый, отчего неустройство на Руси?

Тот брови поднял, спросил удивленно:

— Аль сам не ведаешь? По боярской вине холопы бездомные бродят.

Повременив малость, снова сказал:

— У нас с тобой, Артамон Акинфиев, одна доля, ватага моя хоть не велика, но и не мала, кой-кому страху нагоним. Только одно не порешили: кое-кто из-под Москвы не желает трогаться, иные же на окрайну тянут — там не так голодно.

— А сам-то как, едрен-корень? — спросил Артамон.

— По мне, Артамошка, сподручней здесь оставаться. Я ватагу сколачивал не для того, чтобы, пузо набивши, подставить его светилу. У меня с боярами счеты. Будя, походил я у них в холопах, нынче вольной жизни изведал и атаманить желаю лихо.

— Так, значит, никуда не подашься?

Хлопко руками повел:

— Как товарищи.

— А ежли на окрайну потянут?

— Будь по-ихнему, однако в сытном краю не засижусь. Перебуду малость и с ватагой сызнова к Москве двинусь. — И притопнул лаптем. — Гулять, Артамошка, так не по-малому, вона сколь люда обиженного. Есть с кем нагнать страху на бояр. Сбудется и наш час.

— Ай да мужик! — воскликнул Артамон. — Пойду за тобой, куда покличешь!

На Покров припорошил землю первый снег, но продержался недолго. Днем отпустило, растаяло, и до конца октября тепло не уступало морозам.

Улетели последние журавли, потянулись клином в дальние южные края, где никогда не бывает холодов и, по рассказам купцов из тех земель, приезжавших в Москву до моровых лет, всегда греет солнце и зеленеют деревья, а крестьяне убирают урожай дважды в год.

Демид слышал об этих странах, но представить, какие они, не мог. Да и как это умом понять, когда все время лето, лето…

Чудно! Без зимы, без трескучих морозов живут люди. И неинтересно. Вот как назябнешься за зиму — весеннему дню, как дите малое, радуешься.

После Покрова Демид нарубил дров, сложил поленницу. В лесу, подступавшем к самой Москве, по сырым местам собрал мха, законопатил щели в избе. Не будет студено. Голодному мороз вдвойне опасен, Демид это знал. Зимой бездомный люд и моровой боится, и холода…