Генерал террора

— Ма-а, живой!..

Куст ли, человек ли — пойди разбери. Но мать-то, видимо, разобралась — бегом прочь от куста, из которого выпрыгивают в воду голые мужики!

Патин как ошалелый вниз по течению бузовал. Видел ещё издали, что красноармейцы натёрлись досыта свежим песочком, в колонну по два — и шагом марш в уличное нагорье. Знай спеши и сам одеваться. Мало ли опять кого принесёт. Одеяльце-то где? Под лодкой. Было бы смешно, если бы и лодка вдобавок уплыла или убежала — хоть за красноармейцами, хоть за визжащими на другом берегу беспризорниками.

Но лодка, спасибо ей, оставалась на своём законном месте — утлой мордой на горячем, уже сильно прогревшемся песочке. Патин завернулся в одеяло и рысцой, подметая свои же следы и озираясь, пустился восвояси.

Вся его одежда была выглажена и вдобавок разложена на стуле.

VI

В этот же день с почты, которая, оказывается, работала, на имя доктора Бобровникова принесли условленную телеграмму: АНДРЮША ЕДУТ ЛЮБИМЫЕ ГОСТИ. Капа, дочь земляка Тишуни?..

Доктора не было, телеграмму подала Авдюша. Он благодарно за всё покивал ей враз занывшей головой и побежал берегом к Гордию.

Там он застал... опять Савинкова! И не то чтобы обиделся, что его не известили, — просто напомнил:

   — Если не ошибаюсь, меня оставили здесь доверенным лицом?

Савинков понял.

   — Бросьте, Андрей. Мне показалось — за мной следили. А сюда ближе... да и главную квартиру не засвечиваем. Вечером всё равно вас известили бы. Что случилось?

Патин подал телеграмму и объяснил, что за всем этим кроется.

   — Что делать?

   — Как что? — вроде даже повеселел Савинков. — Встречать дорогих гостей.

   — А здесь?..

   — Капитан Гордий останется. — Он взглядом отсек всякое возражение. — Сам же мне сказал: пути так разворотило, что за неделю не соберут. Сколько вёрст?

   — Пароходом, так сутки по Шексне кружить...

   — А пехоходом?

   — Тоже не поспеть на встречу. Вёрст тридцать по прямой.

   — Лошадей?..

Гордий со своей обидой — его-то не берут — зыркнул на Патина:

   — А машинист Егорий? На Слипе живут паровозники, лодочники. И разные другие мастеровые, но в общем-то это крестьянская слобода. Лошади у них наверняка имеются.

Они даже не заворачивали к доктору — по пути оттяпали ножом верёвку первой попавшейся лодки и переправились на другой берег, чуть пониже барского дома Крандиевских. Дальше была слобода, носившая непонятное название — Слип. Вроде судостроительного заводика что-то намечалось, док небольшой начали строить да эти самые слипы — дощатые спуски с берега к воде. Теперь все частью разобрали, частью пожгли на кострах, но название осталось. Слип, надо же!

Дом Егория они нашли без труда, а лошадей и того быстрее. Ни о чём не спрашивая, Егорий просто пробежался по окрестным закоулкам и вернулся с мерином и кобылой.

   — Можно было и покрепче жеребца заполучить, но ведь ржёт, проклятый, особенно в ночи-то! — начал ещё извиняться он. — Зачем вам ржанье?..

   — Незачем, друг расхороший, — приобнял его Патин. — Но как же за лошадей расплачиваться?

   — Пригоните, ежели...

   — А как нет?

   — На нет и суда нет. С Богом, — перекрестил он и опять стал извиняться: — Вот худо, что седел не сыскалось второпях, подушки разве...

Соломенные подушки притянули-затянули седёлочными ремнями — чем не сёдла? Наказав Гордию сейчас же возвращаться на ту сторону, пустились ещё засветло. Остерегаться уже было некогда. Но Савинкову вздумалось свернуть к дому Крандиевских.

   — С пустыми руками в гости не ездят.

Вот и весь сказ. Он один скорым шагом пустился в ворота барской усадьбы, про которую и Патин в гимназические годы был немало наслышан. Здесь жили художники, писатели, какие-то взбалмошные интеллигенты, чуть ли не революционеры, — без полиции не обходилось. Да и сейчас как в содоме: вопли, смех, детская несуразная матерщина, окрики воспитателей-надзирателей...

Савинков пропадал с полчаса, которые Патину в полдня показались. Зато и вернулся как верблюд — с двумя туго затянутыми мешковинами.

   — Вот теперь можно и в гости! — весело сказал он, прикручивая к своей подушке один мешок и бросая Патину другой. — Кажется, ничего. Погостюем!

Тридцать ли, больше ли вёрст проскакали до Заломы — поди посчитай; кружить приходилось в виду каких-то непонятных кавалерийских разъездов на этой, левой, стороне Шексны, а как с глаз долой переправились по броду на правый бережок да как, сокращая путь, врезались по ночи в глухомань Забережья, так и поплутать пришлось. Попали, оказывается, на болотистые отвержья Железного Поля, к самым балаганам тайного лагеря. Но сейчас им делать там было нечего. Патин повёл по знакомым, казалось бы, тропам в сторону Избишина. Чуть не утонули с лошадьми на выходе с Гиблой Гати и вылезли в избишинские луга уже при ясной утренней заре не чище прежних рудокопов. Мыться-умываться в ручейке пришлось, да и лошадей покормить: пар от них, как в зимнее время, валил. Трава ещё не кошенная, долго ли нажраться лошадям. Из-за них самих задержка: не было мыла, речным песком, как те красные армейцы, оттирались. Особенно Савинков. Луговой ручей, впадавший в Залому выше Избишина, был холодноват, и Патин на правах здешнего жителя посмеивался:

— Почти как у Троцких! Или у них на дачах ванны потеплее?..

Но смеяться пришлось недолго: с верховой окраины Избишина вдруг чётко и ясно, как на «Зингере», в утренней тиши прострочил пулемёт. Они переглянулись, но не поверили. Может, швейная машинка у кого такая шумная завелась, может, на ней, такой по-утреннему раскатистой, кожи или железо теперь сшивают?

Не успели сесть на лошадей, как крепкая строчка повторилась, теперь с одиночной, ближней отдачей. Уже ничего не говоря, Патин бросил свою кобылу галопом и, конечно, без седла, чуть не свалился на излёте через канаву; только прежний фронтовой опыт — даже пехотному офицеру не возбранялась верховая лошадь — выручил из беды и помог удержаться на ещё не просохшей спине. Савинков, не в пример ему, держался лучше. Он не рвал меринка, а ободряюще присвистывал, одновременно разматывая рогожу мешка. Теперь, в виду цели, он даже шёл передом, как хорошо пущенная стрела; ручей вилял по луговине, мелкий и звонкий, можно было резать через него по прямой. Уже через минуту-другую, придерживая меринка, и крикнул Савинков:

   — Держи... драгун!

Патин подхватил на лету снаряженную трёхлинейку. А Савинков, видно было, пытается на ходу оснастить немецкий пулемётишко. Это потрудней, чем винтовку. Патин обогнал его. От деревни, со стороны горемычного кладбища, где был брод через Залому, чаще и чаще бухали одиночные выстрелы, даже рассыпчатые охотничьи. Ор уже доносился и какой-то жуткий вой, наверно, бабий. Хорошо, что заслоняли кладбищенские липы. Рассекая своей лошадью этот вой, он так и врезался в кресты, в бузинник. Тут уже с лошади долой, проснулся в нём пехотный поручик. Хотя по крестам лупили, он истинно фронтовыми перебежками перебежал и бухнулся в притворе гулко постреливающей часовенки.

   — Ты, озверелая?!

   — А ты чего звереешь, Андрюша?..

   — Да как не звереть? Ещё от Липового ручья вас услышали.

Капа не отвечала, выцеливаясь в сторону Заломы. Не до разговоров стало и ему, просунулся стволом в соседнее оконце. Где-то совсем близко голосила баба, он только не мог понять — чья; все, наверно, так голосят, по-волчьи. Пулемёт-то туда и бил, крепко и неотвратимо, максим — уж в этом можно было не сомневаться. В камни надгробные попадало, и тогда цокало особенно звонко и хлёстко. С максимом и на немца можно было идти, не только на Избишино...

Капа торопливо, пока перезаряжала обойму, с радостной ноткой — вот, мол, мы какие! — похвалялась:

   — Они думали нас, как курей сонных, прихватить, да мы-то уже учёные ребятишки — и дневали и ночевали по тёплому времени за Заломой. Тоже игра: на десять вёрст вперёд посты расставили! Как чуялось! Ещё были далеко, как мы вечор телеграмму вам дали... Ой, Андрюша! — при очередной осыпи вжалась она в утоптанную, пахучую кошенину. — Хорошо, что ты поспел, Ваня-то уже не успеет, куда ему... Ой, окаянные! С этим криком и ребятишки вчера прибежали, один радостнее другого. Как же, своих упреждают! А какая радость? Сколько мужиков-то осталось? Трофим да Ефим, Тишуня да Мишуня, да я вот такая... Мы ещё вчера все сюда, на брод, сбежались. Но они не дураки, чтоб на ночь глядя в незнакомую деревню лезть. Позыркали на том бережку да и отошли в ельник. Видно было, кострищи всю ночь жгли... Оюшки! Как по окошкам-то метёт! Всю подстилку запорошит...