Генерал террора

   — Патрули везде на улицах, извольте знать! — прокричал вслед неугомонный доктор.

Об этом и без него можно было догадаться, стоило выглянуть из глухих закоулков. Зарево разливалось по всей верхней окраине, захватывая и другую сторону Волги. Патин нёсся на его свет прямо по прибрежному песку. Маузер, который он на бегу выхватил из тайника, был заряжен, но запасные патроны позабыл прихватить. Да и что делать с маузерами! Пулемёты из пламени палили. Вначале-то казалось — прямо из огня, но чем ближе, тем очевиднее: не склад горел — чадно пофукивали, будто облитые керосином, днём ещё доставленные сюда вагоны, всякие там подсобные бытушки-сараюшки. А склад черным-черно торчал на фоне разлившегося пламени и огрызался из ворот пулемётами. Патин так было и вылетел на убийственный свет.

   — Куда-а?!

Его прямо за шиворот свалили под какую-то вагонетку, которую сейчас же и осыпало хлёстким градом.

Он ещё боролся с остановившим его человеком, но уже понял: свой.

   — Гордий...

   — Не ори ты... Со всего города красные сбегаются-съезжаются. Слышь?

Совсем близко от них, сшибая какие-то бочки, протарахтел грузовик, во все стороны ощетинившийся штыками.

   — Самое время в кусты приволжские забиться...

   — А хлеб?

   — Этой ночью уж не увезут, да не увезут и следующей, кажется... Смотри!

Из паровоза, ярко освещённого подступавшим пламенем — горели уже и передние вагоны — вывалились зачуханные машинисты, а следом, не успели они откатиться в канаву, грохнул такой взрыв, что и паровоз, и всё в округе встало на дыбы.

   — Теперь-то уж подавно... Бежим!

В их сторону, постреливая в темноту, шло человек двадцать, не менее.

Они метнулись к Волге, под защиту береговых кустов, здесь только слегка прижаренных пламенем. Глядь, ещё кто-то копошится, в промасленной чёрной робе...

   — Машинист? — подхватил его Гордий, видя, что у него что-то с ногой.

   — Помощник. Машинист... царство ему небесное.

   — Понятно. Вы поджигали вагоны?

   — Нет, какие-то другие. Наверно, ремонтники. Они целый вечер с тыльной стороны таскали свою ремонтную коляску, я ещё пошутил: мол, вы что, целиком колеса заменяете?.. Шуточка-то каким огнищем взялась!

   — А паровоз?

   — Он под парами стоял. Машинистам да не знать, как взорвать котёл!

   — Жалко?

   — Как не жалеть... Хлеба сколько уволокли бы! В двенадцати-то вагонах!

   — Не успели загрузить?

   — До загрузки полыхнуло. Из задних вагонов, а потом и пошло перекидываться... Вагоны-то все залитыми оказались. Что нам было делать? Мы с переду маленько допомогли. Да надолго ли?..

Эта мысль не оставляла ни Гордия, ни Патина. Но они до времени бежали от неё волжским берегом. Вслепую, но, верно, и красноармейцы старались отсечь всякого бегущего от спасительной Волги, где на каждом метре торчали лодки. Ночная заполошная облава впереди их обтекала, и паровозник, которого поддерживали с двух сторон, решительно остановился:

   — Нет, ребята, попадёмся. Надо хорониться до затишья. Эк паровозов-то!..

Они выскочили на какую-то новую ветку, сплошь запруженную паровозами и разбитыми вагонами. Отсветы огня сюда почти не доставали.

   — Кладбище наше железнодорожное, царствие им тоже небесное... — как живых людей помянул паровозник. — Лезем в топку, уж там-то самая надёга.

Он поднялся по ступенькам и первым нырнул в глухое, но привычное для него жерло.

   — Давайте и вы. Тесновато для троих-то, но ничего. Если по другим паровозам разбегаться, так сами-то вы и не сообразите...

Облава, успев обежать рекой, теперь с двух сторон к ним подвигалась. На умную голову, так и нечего было вслепую стрелять, но они от страха, видно, палили, — так и молотило градом по звонкому железу!

   — Ничего, котелки наши крепенькие, — не видимый в темноте, похихикивал паровозник. — Стреляйте-постреливайте!

Протопало, прогремело обочь, процокало по железным бокам паровозов, а потом стало затихать. Да и пламя унималось, уже не освещая и ближние подступы к мастерским.

Они вылезли из топки в паровозную кабину, но на Землю пока не спускались. По дорогам, ведущим к центру города, всё ещё погудывали машины, да и постреливали по разным глухим закоулкам.

Утреннего света нечего было ждать. Решили расходиться. Патин мучительно размышлял — не было возможности с Гордием переговорить, — как бы этого машиниста к себе залучить. Не вести же на докторскую квартиру, а тем более, не объясняться же в любви. Они вывели хромоногу обратно к лодкам, а дальше?.. Слава богу, сам догадался и под плеск засмурневших волн смущённо назвался:

   — Егорий я, живу на Слипе, в собственном домишке. На той стороне, знаете? — Понял и в темноте, что кивают утвердительно. — Ежели что — не сомневайтесь. Глухо, говорю, у нас на Слипе. Катера, баржи да пароходики ремонтируют, грязь, ошмотье всякое, глинистые берега, слизко... Слип, одним словом. Беглые каторжане, и те у нас иногда перебивались. Егорий я, в случае чего спросите.

В своей чёрной, ночного цвета, робе он по-ночному же я исчез. Тихо и незаметно отплыл в маленькой лодочке.

   — Ия домой, — решил Гордий, отстёгивая следующую, конечно, чужую лодку. — Мне-то вверх подниматься, похуже. Но до света успею проскочить.

Патин пожал ему руку, сказал очевидное:

   — Завтра, как почистимся да поосмотримся, и будем дальше думать...

Когда он невидимым тайным ходом вернулся к себе да зажёг заботливо кем-то — кем же, Авдюшей, — поставленную свечу, запоздалый нервный смех разобрал. Он был не чище паровозника! Но усталость валила с ног, и всё своё мазутно-угольное одеяние он просто сбросил перед потайными дверями, даже не раздумывая, во что будет утром одеваться.

С этой никчёмной вроде бы, хотя насущной, заботушкой и проснулся — уже при высоко заливанном солнце, как выглянул через дровяник наружу. Надо было что-то делать с одёжкой — что постирать, а что, вконец испорченное, может, и заменить.

Но каково же было его удивление, когда всю свою одежду он нашёл хорошо выстиранной и развешанной в солнечной загороде. Даже уже не парила, просохла.

Покачав головой, он с благодарностью хотел всё натянуть на себя — постепенно само собой и отгладится, но заметил крупно нацарапанную, вздетую на сучок записку: «Маленько погодите, я поглажу».

Он не знал, что эта вечно таящаяся Авдюша умеет писать. Хотя чего такого? Дочь русского железнодорожного служащего, в полных годах, — чего доброго, и в гимназии училась.

Река была рядом, за изворотами заброшенных сараюшек, порушенных амбаров и догнивающих на берегу барок и паромов, — когда-то здесь существовала, видимо, паромная переправа. Зная, как и сам он весь прокоптел, обернулся в серое больничное одеяло, которым была застлана его койка, и побежал на реку. До голого человека — кому какое дело? Белый ли, красный ли, какой ли другой плывёт. Военные всё ещё шастали по берегу, другой народ мало-помалу вылезал из ночных нор. Патин, припрятав одеяло под одной из запрокинутых лодок, прямо нагишом пустился в Волгу, а там и в Шексну: дело-то происходило как раз напротив Старого Ерша. Песчаная стрелка на той стороне, когда вылезал из воды, уже успела прогреться, но от барского огромного дома, где обретались до революции какие-то страшно богатые и страшно развесёлые Крандиевские — все разбежались теперь по столицам и заграницам, — от дома, занятого беспризорной колонией, строем по направлению к берегу вышагивала голоштанная, замурзанная колонна. Несли несколько шаек и огромный плакат на двух палках: ВОШЬ — НАДЕЖДА КОНТРРЕВОЛЮЦИИ. ДОЛОЙ ВОШЬ!

Видно, новеньких пригнали. Ведут мыться-умываться. Пожалуй, и с мылом. Для чего ж иного шайки?

Патин пустился от устья Шексны обратно на противоположный волжский берег. Но там, как раз на выходе, раздевался для той же антившивой цели красноармейский взвод. Без плакатов, зато с винтовками, которые деловито составляли в козлы. Вроде бы и нечего мужику бояться таких же голых, теперь уже без всяких звёзд, мужиков, но он саженками пошёл вверх и добрый час пережидал, пока они отмоют боевую гарь. Может, как раз ночные герои, чего им мешать. Полёживал под кустом, каждый раз вжимаясь в песок, когда проходили люди. Ведь и женщины случались, и совсем девочки; одной такой угораздило бросить под куст мячик, лезть на четвереньках за ним, а когда Патин стрелой выскочил навстречу, ещё и в ладоши захлопать: