Инквизитор

— Отец мой, я не могу.

Надрыв в его голосе тронул мое сердце, хотя оно было полно в то время Иоанной. Потрепав его по щеке с отцовской нежностью, я наклонился к другой щеке, якобы для поцелуя, но на самом деле, чтобы приблизить губы к его уху.

— Пусть вас рвет дальше, — зашептал я, — не сдерживайте себя. Прямо ему на туфли, если будет нужно. В конце концов он вас прогонит.

Дюран улыбнулся. Позднее, когда я готовился к поездке и испытывал неописуемые муки, мысль об этой улыбке приносила мне утешение. Это была улыбка надежды, сочувствия, сопротивления. Она придала мне сил, ибо я знал, что в лице Дюрана по крайней мере у меня есть друг. Друг, может быть, не слишком влиятельный, но такой, который поможет мне, какой бы путь я ни избрал.

Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его [98].

Я надеялся, что Иоанна с подругами уже покинули Кассера. Я надеялся, что туманные утра и дождливые дни, предваряющие наступление зимы, могли поторопить их с поисками более теплого, сухого и безопасного убежища. Но я не учел плохого здоровья Виталии. Мне казалось, что можно ожидать улучшений в ее состоянии (как ожидают просвета в тучах), чтобы воспользоваться этим и перевезти ее, не причиняя ей особого беспокойства.

— Очень ли она больна? — осведомился я у отца Поля, не покидая седла. Он вышел из своего дома, чтобы поприветствовать меня, и почти все жители Кассера присоединились к нему; многие из них называли меня по имени, а дети встречали меня радостными улыбками.

К несчастью, я так был занят Иоанной, что взирал на их лица совершенно безучастно и едва замечал их приветствия.

— Она очень стара, — сказал отец Поль. — По моему мнению, отец Бернар, дни ее сочтены. Но я могу ошибаться. — Он растерянно оглядел мою лошадь, а я не спешился, говоря с ним, и десятерых солдат, сопровождавших меня. — Вы собираетесь подняться наверх? Или останетесь здесь до утра?

— Мы не станем ночевать в деревне, — был мой ответ.

По пути в Кассера я тщательно все обдумал и пришел к выводу, что везти обитательниц форта обратно в деревню в ту же ночь означало бы выставить их арестантками, ведь их будут сторожить, и сторожить у всех на глазах. Оставшись же в форте, я защищу их от этого унижения; они смогут проехать по Кассера гордо, как принцессы в сопровождении кортежа, а не как задержанные преступницы.

— Вы останетесь в форте? — воскликнул глубоко пораженный отец Поль. — Но почему?

— Потому что мы не успеем вернуться в Лазе до захода солнца! — отрезал я.

Затем я тронул лошадь с места, ибо не желал вдаваться в объяснения и мне не терпелось поскорее впиться жадным взором в лицо Иоанны. Как я тосковал по ней! И в то же самое время я боялся нашей встречи. Я боялся страха, который вызовет мой приезд, и смятения, которое он учинит. Я вспомнил нашу последнюю встречу на горном пастбище, и душа моя заныла. То бесподобное, лучезарное утро! Это, без сомнения, был дар Божий. Пойте поочередно славословие Господу; пойте Богу нашему на гуслях. Он покрывает небо облаками, приготовляет для земли дождь, произращает на горах траву [99].

Теперь горы посерели и накрылись тучами. В небесах не было сияния. Пока мы карабкались по непроходимой тропе к форту, начал накрапывать дождик, легкий, как утиный пух. На месте гибели отца Августина маленький букет багряных цветов мокнул в грязи.

Я бы поднял его, не будь со мной солдат. Я бы сохранил его, как мне следовало сохранить те первые, золотистые цветы. Но из страха, что меня осудят, подвергнут насмешкам, я проехал мимо.

Пусть я вел существование очень замкнутое, мне довелось быть причастным ко многим диспутам о природе земной любви, порой обсуждаемой в должном духе (как порождение любви небесной), а порой и без оного. Вследствие этих дебатов, а также из книг, я уяснил, что любовь — это некая врожденная болезнь, и есть симптомы, которые неизменно проявляются у влюбленного. Это прежде всего бледность и худоба; во-вторых, это потеря аппетита; в-третьих, это склонность к вздохам и слезам; и, в-четвертых, это приступы дрожи в присутствии предмета любви. Овидий перечислил многие из этих симптомов еще в древности; с тех пор их анализируют и классифицируют вновь и вновь, да так часто, что я стал полагать их бесспорными и неопровержимыми.

И посему я тщательно отмечал любые изменения сна и аппетита — считая таковые, если они имели место, дополнительными признаками того, что я скован цепями желания. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: а были бы эти симптомы так заметны, если бы моей любимой ничто не угрожало? Теперь же, приближаясь к форту, я заботился о том, как скрыть от глаз моего эскорта слезы и дрожь, которых я боялся не сдержать при встрече с Иоанной.

Но когда я увидел ее, я испытал только не передаваемую словами радость, переполнившую мое сердце, как бурлящий источник, а затем сильную тревогу. Ибо солдаты не желали держаться поодаль; они не позволили мне въехать в форт одному, впереди них, чтобы меня не захватили, не убили или не использовали каким-нибудь другим образом для побега. Хотя я неистово спорил, говоря, что они оскорбляют меня, предполагая, что меня одолеют две старухи, безумная девчонка и неповоротливая матрона, они взяли надо мной верх простым большинством. Вследствие этого мы явились в форт как армия завоевателей, заставив Вавилонию завизжать, броситься прочь и спрятаться за стеной.

— Простите меня, — прошептал я, спешиваясь, пока Иоанна смотрела на нас, оцепенев от страха. — Я не по своей воле. Меня послали. Это все безумие. Просто безумие.

Я подошел к ней и взял ее за руки; у нее были длинные, теплые и жесткие пальцы. Ее лицо поразило меня. Я, кажется, некогда обмолвился, что она не была красивой. Как я мог до такой степени ослепнуть? Ее белая кожа сияла подобно жемчугу. Ее глаза были глубоки и ясны. Ее шея была что башня из слоновой кости.

— Не бойтесь, Иоанна, ибо я стану оберегать вас. Но я должен объяснить…

— Отец Бернар? — Теперь из дома вышла Алкея, неся с собой «Легенду» с жизнеописанием святого Франциска. Она улыбнулась мне так, словно не было большей радости, чем увидеть меня; она поклонилась и прижала губы к моей руке жестом глубокого почтения. Моей охраны для нее словно не существовало.

— Ах, отец мой, — пылко произнесла она, — как славно, что вы вновь посетили нас. С каким нетерпением мы вас ожидали!

— Увы, Алкея, мой приезд не принесет вам радости.

— Нет, принесет! — возразила она, все еще цепляясь одной рукой за мою руку, а другой обнимая книгу. — Наконец-то я могу поблагодарить вас! Наконец-то я могу рассказать вам, как вы изменили нашу жизнь этим чудесным даром! О, отец мой, нас коснулся Дух Божий!

Когда она обращалась ко мне, в ее глазах были слезы и свет, сиявший сквозь них, как солнце сквозь завесу дождя.

— Поистине, отец Бернар, святой Франциск был близок Господу! Поистине, мы должны следовать его примеру, дабы нас поглотил божественный огонь и мы вкусили пищи духовной.

— Да. Бесспорно. — Да простит меня Бог, тогда у меня не было времени для святого Франциска. — Алкея, солдаты напугали Вавилонию. Пойдите и успокойте ее, пожалуйста. Скажите ей, что я не позволю им причинить вам никакого вреда. Скажите ей, что я ваш щит и ваша крепость. Передайте ей это, хорошо?

— С превеликим удовольствием, — сказала Алкея, лучезарно улыбаясь. — А потом мы поговорим, отец мой. Мы станем говорить о высочайшем покаянии, о Святом Духе и о созерцании божественной мудрости.

— Да-да, конечно.

Я повернулся к Иоанне, которая теперь смотрела на спешивающихся гарнизонных солдат. Некоторые начали развязывать свои седельные мешки.

— Сегодня мы будем ночевать здесь, — поспешил объяснить я, — а завтра утром сопроводим вас в Лазе. Иоанна, прибыл новый инквизитор, и он глупец — опасный человек. Он считает, что вы и ваши подруги — еретики и ведьмы…