Инквизитор

Я кивнул.

— От кого?

Я покачал головой.

— Сделайте глубокий вдох. Еще. Теперь выпейте это и говорите, когда сможете.

Он дал мне вина со столика у своей кровати, ибо мы сидели в знаменитой комнате, где почивал сам король Филипп. Я неизменно восхищался красотой расшитых парчовых гардин над его ложем, которое было убрано точно алтарь — золотом и серебром. Роже, казалось, не жалел для него никаких роскошных украшений, которых он жалел для себя.

— Итак, — сказал он, когда я немного пришел в себя, — что случилось? Еще кто-нибудь умер?

— Вы видели труп Раймона, — отрывисто ответил я (мне все еще не хватало дыхания). — Вы заметили, что его засолили?

— Да.

— Вы помните бочки с рассолом, что вы привезли из Кассера? Ваша милость, они у нас в конюшне, где вы их и оставили.

Глаза Роже сузились.

— И их кто-то недавно использовал? — спросил он.

— Я не знаю. Похоже, что да. Ваша милость, это выглядит логичным. Раймон последним из нас оставался в здании в ту ночь. Почему бы не подкупить сторожа, чтобы он убил его и отнес тело в конюшню, где бы оно пролежало несколько дней незамеченным?

Повисла долгая пауза. Сенешаль сидел, глядя на меня и сложив свои мощные руки на груди. Наконец он что-то проворчал.

Я воспринял это как сигнал к продолжению.

— Ваша милость, приходил ли к вам вчера отец Пьер Жюльен, чтобы попросить инквизиционные реестры, которые вы забрали из дома Раймона? — спросил я.

— Да.

— И эти реестры вы даже не открывали?

— Отец мой, я очень занят.

— Да, конечно. Но когда я открыл их, я обнаружил, что они испорчены. Кто-то вырвал оттуда несколько листов. И все-таки отец Пьер Жюльен ничего не сказал об этом, — ничего! — когда впервые сообщил мне, что они найдены. Разве это не повод предположить, что это он изъял листы, а не Раймон? Ибо он обвинил Раймона, ваша милость. Он сказал, что Раймон пытался скрыть, что среди его предков были еретики.

— Отец мой, простите… — Сенешаль взъерошил волосы. — Я что-то не пойму. Почему вы считаете, что Раймон безвинен? Почему вам так трудно поверить в его вину?

— Потому, что отец Пьер Жюльен даже не обмолвился о недостающих листах, когда говорил мне, что книги нашлись.

— Да, но…

— Он должен был сказать об этом первым делом, ваша милость. Испортить инквизиционный реестр! Да это преступление наравне с убийством отца Августина!

— Ммм… — На этот раз сенешаль вытер лицо и передернул плечами, и вообще его, кажется, смутило мое заявление. — Ну… — сказал он, — и что из этого следует? Вы утверждаете, что отец Пьер Жюльен пытается скрыть, что у него был дедушка-еретик?

— Или что-то в этом роде. Но именно Раймон наткнулся на реестр, обличающий отца Пьера Жюльена. И потому…

— И потому Пьер Жюльен убил его? О, отец мой, ну разве такое возможно?

— Раймона убили в конюшне Святой палаты! Я в этом уверен! Если вы исследуете бочки, то сможете обнаружить доказательства — нитки с его одежды. Вспомните, ваша милость: отец Августин и его охрана были найдены раздетыми.

— Отец мой, этот сторож, о котором вы упоминали, он признался?

— Нет, но…

— Значит, он не объяснил, почему, вместо того чтобы держать труп в рассоле до следующей ночи, он не отнес его в грот сразу после убийства?

Я задумался. Надо было признать, что этот вопрос пока не приходил мне в голову. Опять сложив руки на груди, сенешаль смотрел на меня… и ждал.

— Возможно, это для того… для того, чтобы кровь была не так заметна, — наконец проговорил я неуверенным тоном. — Может быть, может быть… ну, у него не было времени, потому что скоро заступала утренняя смена! И не забывайте, что ему нужно было еще замыть всю кровь!

— Отец мой, позвольте мне задать вам еще один вопрос. — Сенешаль подался вперед. — Вы говорили об этом с отцом Пьером Жюльеном?

— Говорил.

— И что он сказал?

— А чего от него можно было бы ожидать? — фыркнул я. — Он все, конечно, отрицает!

— А он указал, что даже если этот ваш сторож действительно убил Раймона Доната, то его могли подкупить те же самые люди, что организовали убийство отца Августина?

— Ваша милость, убийство отца Августина организовал Раймон.

До этого момента сенешаль сохранял спокойствие, хотя и с легкой примесью недоумения и скепсиса. Теперь же все его лицо вытянулось в гримасе глубокого изумления.

— Что? — воскликнул он и затем разразился смехом.

— Ваша милость, выслушайте меня! Ведь это вполне логично! Сторож говорит, что Раймон посулил ему денег, если тот отравит Жордана Сикра, когда того доставят в Лазе!

— И вы ему верите?

Я нахмурился:

— Верю кому?

— Да этому сторожу!

— Да. — Я изо всех сил старался держать себя в руках. — Да, я ему верю.

— Пусть даже он отрицает, что убил Раймона Доната?

— Да…

— То есть вы верите ему, когда он обвиняет Раймона, но не тогда, когда он отрицает, что убил Раймона?

Я сначала открыл рот, потом закрыл. Видя, что я сбит с толку, сенешаль, который повысил голос, словно бы для того, чтобы перекричать меня, тотчас смягчил тон. Он даже по-дружески крепко сжал мне запястье своей рукой.

— Отец мой, шли бы вы к себе и хорошенько это все обдумали, — посоветовал он с улыбкой. — Отец Пьер Жюльен, может быть, и надоедлив, как слепень, но вы не должны позволять его укусам свести вас с ума. Вам нужно больше спать. Вам нужно оставить Святую палату.

— Он изгнал меня из Святой палаты.

— Это и к лучшему. Ваша должность вредит вашему здоровью, отец Бернар, моя жена так считает. Она видела вас днями на улице и потом сказала мне, что вы сильно осунулись. Совсем отощали, говорит. Лицо у вас почернело и покрылось глубокими морщинами.

— Послушайте меня. — Я схватил его за руку, так же, как сделал он. — Мы должны допросить сторожа. Нужно идти в Палату и добиться правды. Отец Пьер Жюльен не впустит меня без вас, а мы должны узнать, что случилось той ночью, прежде чем он вырвет какое-нибудь ложное признание у этого человека.

— А мне показалось, что вы хотите получить признание?

— Правдивое признание!

К тому времени острый страх за Иоанну начинал влиять на мою способность размышлять. Мне трудно было сдерживать те страсти, что владели мной. Стряхнув его руку, я вскочил и принялся бегать по комнате как сумасшедший.

— Сторож говорил о некоей женщине, обвинял ее. Пьер Жюльен попытается впутать сюда женщин из Кассера, опираясь на эти сомнительные показания. Какая нелепица…

— Отец Бернар, тише. Успокойтесь. Я приду.

— Прямо сейчас? — (Ни слова благодарности, заметьте! Как ошибаются те, кто утверждает, что земная любовь облагораживает!) — Вы придете сейчас?

— Как только закончу здесь.

— Но мы должны спешить!

— Нет. Мы не должны! — Он снова взял меня за руку, но в этот раз с намерением подвести к двери. — Вы пойдете в молельню, чтобы помолиться и успокоиться. А я приду к вам, когда закончу с казначеем.

— Но…

— Успокойтесь.

— Ваша милость…

— Поспешайте не торопясь, отец мой.

С этим он выпроводил меня: вежливо, но твердо.

Его было невозможно переубедить, раз он уже принял решение. Зная это, я мрачно побрел в нашу монастырскую молельню, где (благодарение Господу) в этот час никого не было, если не считать всегда присутствовавшего там Святого Духа. Небольшая, но очень красивая комната, где имелось даже стеклянное окошко над алтарем, она всегда была для меня одним из любимейших мест на земле, с ее щедро расписанными стенами и потолком, ее шелком, ее золотом, с ее блестящими плитками. Я любил ее — да простит меня Бог, — потому что она была похожа на шкатулку для дамских украшений или гигантскую эмалированную раку, а от этого я ощущал себя драгоценностью. Похвальные чувства для монаха-доминиканца! Но, в конце концов, я ведь никогда не претендовал на то, чтобы являть собой выдающийся образец монашеских добродетелей.

Конечно, я находил мало утешения в созерцании Страстей Господних, сидя там и глядя на распятие работы германского мастера. Оно было исполнено так искусно, что можно было почти увидеть капли пота, выступившие на распятом теле и искаженном лице. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши [95]. Зрелище этой дорогой крови — эта святая скорбь — страшно меня встревожило, ибо я увидел в нем зловещее предсказание о муках, ожидающих Иоанну, если она попадет в лапы Пьера Жюльена. Я вспомнил о murus strictus [96], и мое внутреннее око приобрело новую, небывалую зоркость, ибо оно узрело цепи, камеры, грязь с ужасающей отчетливостью, которая пронзала меня, как меч. Некогда я воспринимал эти вещи спокойно, когда их применяли к злостным упорствующим еретикам. Но они вызывали во мне нестерпимый ужас, когда они угрожали Иоанне.