Федор Алексеевич

   — Ну вот, — заговорил Зотов, — пусть на бумаге подавятся Правобережьем, а народ всё едино будет за государя стоять.

Проговорили так до ночи, решая, можно ли уступать Правобережье. О том, что ночь наступила, догадались лишь потому, что всех вдруг на сон потянуло. И решили: уступить басурманам Правобережье, но запорожских казаков оставить за государем.

Уснули, скрючившись и прижавшись друг к другу. С наступлением дня, о котором тоже догадывались, потому что уже не спалось, сильно захотелось есть. Попили водички, отчего того более есть захотелось, пытались дозваться сторожа, чтоб попросить его что-нибудь принести из еды. Не дозвались.

   — Это зря, — вздохнул Тяпкин. — Если хан приказал не кормить, никто не посмеет нам и корки бросить. Потому как за нарушение ханского приказа могут до смерти засечь. Так что давайге-ка, братцы, сочинять статьи договора.

   — Их бы писать, — сказал Семён. — Мы вон вчера решили про Правобережье и запорожцев, и уж забыли.

   — Нет, не забыли, Семён. Значит, так, братцы, каждый запоминает по статье. Скажем, первую Никита назубок выучивает, вторую — Семён, третью — я, потом четвёртую — Никита, пятую — Семён, и так далее. Так нам на брата не более как по две статьи будет. А?

   — Давайте попробуем, — согласился Зотов. — А наверх поднимемся, Семён быстро их напишет. Сочиняй, Василий Михайлович, я слушаю.

   — Т-так... Рубежом быть Днепру, перемирию быть на двадцать лет, хану даётся казна за прошлые три года и впредь будет высылаться по росписи. Всё. Повторяй, Никита.

Зотов повторил, ни разу не сбившись.

   — Молодец, — похвалил его Тяпкин. — Не зря тебе царевича учить доверили. Теперь, Семён, вторая, твоя статья. Запоминай. В перемирные годы от реки Буга до Днепра султанову и ханову величествам городов своих не ставить и разорённых не починивать, со стороны царского величества перебежчиков не принимать. Повтори.

Семён повторил, но дважды сбивался, и Тяпкин всякий раз ворочал его на начало, пока не добился точного, без запинки повторения второй статьи.

   — Себе небось покороче статью придумаешь, — заметил Зотов.

   — Ошибаешься, Никита. Дай подумать.

В яме наступила тишина, Тяпкин думал. И вдруг сверху сперва блеснул свет, видимо кто-то открыл дверь, потом послышался шорох, а потом — бац! — что-то упало сверху, и прямо на голову Тяпкину.

   — Ах, чтоб им пропасть, — ухватился Тяпкин за бедную голову. — Почему это всё мне да мне. Вас на меня покидали. Тут ещё какая-то скотина...

   — Василий Михайлович, — громко зашептал Семён. — Василий Михайлович, то на вас лепёшка упала. Вот она.

   — Какая ещё лепёшка?

   — Кажется, ржаная или ячменная.

   — Тс-с-с, нишкни. Подведёшь доброго человека. Молчи.

Тяпкин, как старший в яме, поделил лепёшку на три части и, поскольку не было видно, какая часть больше, какая меньше, положился на жребий. Взяв в руки один обломок, спросил:

   — Никита, ты не видишь ничего?

   — Ничего, Василий Михайлович!

   — Кому эту отдать?

   — Возьми себе, Василий Михайлович.

   — Спасибо. А эту?

   — Эту Семёну.

—Держи, Семён. Ну а вот эта тебе, Никита, осталась. Тяни руну, да осторожней, чёртушка, ты ж мне глаз едва не выбил.

   — Прости, Василий Михайлович, ты сказал «тяни», я и протянул на голос. Прости.

Лепёшка хотя и не насытила, но силы им подкрепила.

   — Спасибо доброму человеку, — сказал Тяпкин, управившись с лепёшкой. — Теперь, значит, третья статья будет звучать так. Слушайте, завистники, сколько я себе наворотил: крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра кочевать, для конских кормов и звериных промыслов.

   — Молодец, Василий Михайлович, что про них такая статья уступчивая.

   — Погоди, Никита, я же не кончил. Слушай далее... А со стороны царского величества казакам Войска Запорожского плавать Днепром для рыбной ловли и бранья соли и для звериного промысла ездить вольно до Чёрного моря. Всё.

   — Да, ты себя не обидел, Василий Михайлович, и впрямь долгую статью сочинил. А запомнил ли?

   — Пожалуйста.

И Тяпкин повторил всю статью слово в слово без запинки.

   — Четвёртая статья. Никита, мотай на ус. Киев с монастырями и городами, что ниже (Васильков, Триполье, Стайки) и что выше Киева (Дедовщина и Радомышль), остаются в стороне царского величества.

И опять Зотов повторил всё без запинки, чем нимало порадовал Тяпкина.

   — Тебе, Семён, полегче, пятая досталась. Слушай. Запорожские казаки так же остаются в стороне царского величества, султану и хану до них дела нет, под свою державу их не перезывать.

   — Здесь татары упрутся, — сказал Зотов, — вот увидишь.

   — Почему?

   — А Хмельницкий-то. Они его для того и лелеют, чтоб казаков перезывать.

   — Ничего у него не выходит Казаки уже смеются над ним, стали говорить, мол, Хмель обасурманился. А перемётчиков казаки не любят, особенно в вере.

   — Ну и все статьи?

   — Нет, пожалуй. Шестая, моя, значит. Титул царского величества писать сполна. Пленников — боярина Шереметева, князя Ромодановского и других отпустить на окуп и на размену.

   — Теперь, надеюсь, всё, — сказал Зотов.

   — Нет, Никита. Надо ещё седьмую придумать, поскольку число седьмое, сказывают, счастливое. Давай ты придумай хоть одну, она и по счёту твоя будет.

   — Хорошо, — согласился Зотов и, помолчав, произнёс почти радостно: — Султан и хан не должны помогать неприятелям царским.

   — Ну что ж, коротко и ясно. Хотя опять же и эта Хмельницкого задевает. Уж кто-кто, а он-то государю самый что ни на есть неприятель.

   — На всех не угодишь, Василий Михайлович.

   — Ну-ка, братцы, давайте повторим всё. Никита, начинай.

Тяпкин заставил повторить статьи раз десять. А что было делать в тёмной яме? Хоть это, да занятие. В конце концов доповторялись до того, что уже каждый знал наизусть все статьи договора.

   — Ничего, — заключил Тяпкин, — это даже лучше. Выйдем на свет, сядет Семён к бумаге и мигом накропает весь договор, никого не спрашивая.

Договор был сочинён. Но вот выбраться наверх, на свободу оказалось не так просто. В три горла кричали они сторожу, никто не отзывался. Наконец явился долгожданный.

   — Чего орёте? — спросил сверху.

   — Договор готов, скажи хану.

   — Чтоб хан меня высек. К нему мне нельзя и близко подходить.

   — Ну тогда ближнему человеку.

   — Кому?

Не хотелось Тяпкину Ахмет-агу называть, а пришлось, больше никого они не знали из ближних людей хана. Сторож воротился примерно через час.

   — Ахмет-ага сказал: пусть сидят.

   — Да сколько ж можно? — возмутился Тяпкин.

   — Он сказал: пока не поумнеют.

   — Чёрт подери! — выругался по-русски Тяпкин, но тут же перешёл на татарский: — Скажи Ахмет-аге, что, мол, они уже поумнели.

   — Хорошо, скажу.

Сторож ушёл и уж больше в тот день не воротился. Зато сверху заточникам опять прилетела лепёшка и никого на этот раз не зацепила. Кто-то, наперекор приказу хана: держать их на воде, пытался подкормить несчастных.

   — Выйду. Найду нашего благодетеля, — говорил Тяпкин, — озолочу.

   — Не найдёшь ты его, Василий Михайлович, — говорил Зотов.

   — Это почему же?

   — Потому что он затаён. Ему нельзя объявляться, хан может велеть насмерть засечь.

   — Пожалуй, ты прав, Никита Моисеевич. Лучше уж об этих лепёшках помалкивать, а то и нам и ему худо будет. Не могу простить промашку себе. Как это я, старый дурак, Ахмет-агу без подарков оставил. Думаешь, зря он так сторожу сказал: пока не поумнеют, — распекал сам себя Тяпкин. — Поумнел я, Ахметушка, поумнел.

Сторож явился где-то через сутки.

   — Ну, ты сказал Ахмет-аге? — допытывался Тяпкин.

   — Сказал.

   — Как сказал, повтори.

   — Я сказал: они уже поумнели.

   — Молодец. А он что?

   — А он сказал: это хорошо.