Державный

— Великий княже, пускай он при нас будет! Зело толковый парень! Сочиняет так складно, языки изумеет многие. Много пользы принесёт.

— Почто же он от отца-то?.. — спросил великий князь.

— Любовь у него, государь! А отец не дозволяет жениться. Он и утёк из Новгорода вместе со своею любушкой, — растолковывал Мамырев. — Не хочет он в Новегороде жить, хочет тебе быть верным слугою.

— Где он? Подать сюда! — махнул рукой великий князь.

Привели Федьку.

— Кто ты есть таков? — спросил Иван Васильевич.

— Фёдор Васильевич Курицын я, — отвечал тот.

— Любишь девушку?

— Люблю, государь.

— Ну и люби! Это мне вот… — Великий князь чуть не всхлипнул, но вовремя воспрянул духом, выпрямился и поднял новую чашу. — На Москве служить хочешь?

— Мечтаю, Иване Васильевичу!

— Man sagt, du bist sehr wissenschaftlich [99], — продолжал допрос свой Иван Васильевич.

— Um die Wahrheit zu sagen, mein Grossfbirst, — бойко отвечал Курицын, — nicht so sehr [100].

— Молодец! — улыбнулся государь. — А что значит по-латынски Nil fit ad nihilum?

— Ничто не превращаемо в ничесо же, — перевёл Федька, не моргнув глазом.

— Гляньте-ка! И латынь знает, и не щокает! — рассмеялся Иван Васильевич. Спросил Федьку по-литовски, потом по-польски, тот точно так же хорошо ответствовал.

— Он и по-угорски может, — добавил Мамырев.

— Угорского я не знаю, — рассмеялся великий князь. — Только в винах ихних силён знаток. Ну, Фёдор Курицын, оставайся в моих подьячих! Вижу, далеко ты пойдёшь! Выпьем за твою зазнобушку!

Поздно ночью, проснувшись в своей ставке, Иван Васильевич потребовал ледяного квасу и, утоляя мучительную жажду, вспомнил про счастливчика Федьку, который сбежал из отчего Новгорода со своею возлюбленной, и так завидно стало, так остро ощутилась потеря Машеньки и Алёнушки, что хоть волком вой. Выйдя на берег Ильмень-озера в окружении нескольких телохранителей, старающихся держаться как можно более поодаль, Иван Васильевич сел над обрывом, смотрел, как плещется по озёрной глади белый ушкуй луны, уже заметно пошедшей на убыль, и тихо, безутешно тосковал.

Глава семнадцатая

НОВЫЙ ГОД

— Царица Небесная! Никак, дождик? — услышал Ванюша сквозь сон голос бабушки, и тотчас увиделось лазурное небо, белоснежное облако, на нём — Царица в радужных одеяниях, разводит в разные стороны руки, а с мокрых, сверкающих рукавов её сыплется золотая капель. — Почитай, с самой Радоницы и до сего дня ни единой капельки на Москве не упало! — говорила Царица голосом бабушки. — И вот — пожалуйста! Новому году омовенье, великому князю дорог оновенье. Ванюша! Вставай! Игумен Геннадий уже спрашивал о тебе — пойдёшь ли.

Ванюша открыл глаза. В просторной повалуше великокняжеского дворца, где он спал эту ночь, было уже светло. Под образами горели свечи, теплилась большая лампада. Протерев глаза и основательно зевнув, Ваня сладостно потянулся, поднимаясь с постели, — сегодня был один из самых необычных дней года, первое сентября, и если вчера ещё считалось лето 6979-е, то уже сегодня началось лето 6980-е от Сотворения Мира. Новый год. Сегодня снимают и пробуют дыни, сегодня по всей Москве и окрестностям играют свадьбы, сегодня солят огурцы и устраивают пышные похороны тараканам и мухам, сегодня день Семёна-столпника и нужно обсыпать друг друга семенами. Но главное — сегодня возвращайся на Москву из победного похода государь Иван Васильевич!

Умываясь, Ванюша несколько раз глубочайше вздохнул, поминая все свои обиды на отца, который не взял его в поход против Новгорода. Его, взрослого тринадцатилетнего мужчину! Всё лето Иван Иванович переживал эту обиду и всё ждал, ждал, ждал, когда же приедет гонец с письмом, в котором бы князь Иоанн звал своего сына прибыть туда-то и туда-то, дабы принять участие в решающих битвах и сражениях. Но гонцы приезжали и приезжали, а в письмах от отца не было ни слова о том, как сильно отец нуждается в помощи своего сына, Иоанна Младого. Слуга Василий Оболенский подал княжичу убрус, стал помогать утереться:

— С первым умыванием в новом году, Иван Иванович!

Что ж, пусть обиды и горести останутся в прошлом лете, снова вздохнул Ванюша. Зато сегодня будет столько веселья, готовятся потешные бои, представления, приехали какие-то чагатаи и будут ходить по верёвкам, протянутым через всю Ивановскую, а какой уготован пир! Из разного мяса будет испечён Великий Новгород, а к сладким заедкам уже изготовлено несколько десятков сахарных кремлей, по три пуда каждый. А ещё привезены с Волги баранцы, и их будут начинять сладкими и кислыми винами, медами и квасами. А ещё…

Не успел Ванюша как следует одеться, плавая в мечтах о грядущих удовольствиях, как в повалушу вошли дыни. Двери распахнулись, пред дынями возник боярин Семён Иванович Ряполовский, верно служивший ещё отцу Ванюши, когда отец сам был Ванюшей, Иванушкой; а за Ряполовским внесли огромное блюдо с только что снятыми знаменитыми московскими дынями пяти видов. Тут были: толстокожие зелёные дубовки, сплошь покрытые паутиной трещин, прочные и гладкие зеленоватого цвета зимушки, небольшие и похожие на яблоки царички, сочные жёлтые водяницы и, наконец, самые лакомые — канталупки, сплюснутые, сплошь покрытые бородавками и рубцами, некрасивые, как столетние старухи, но такие сладкие и сочные.

— Поздравляю с новолетием! Поздравляю с новолетием! — восклицал боярин Семён, который своими рубцами и бородавками сам был похож на канталупку.

— А тебя, Семён Иванович, с именинами! — отвечала бабушка. — У меня тебе поминочек припасён. Увидишь, до чего ж хорош!

— Спасибо-ста, Марья Ярославна, — низко кланялся бабушке Ряполовский. — Ну, Иванушко Иванович! Пойдёшь с нами стречать государя-батюшку?

— Пойду, Семён Иванович! Обязательно пойду!

— То-то же! Помнится, я ему когда-то, давным-давно, на Чистый четверток подарил сребрик самого князя Владимира Красна Солнышка. Се мой сребрик ему победу и успех приносит! Ну, давайте-ка дыни отведывать — кому какой год достанется.

— Мне канталупку! — первым воскликнул Ванюша.

— А не боишься? Оне, бывает, горькие. Редко, одна на тысячу, но попадаются, — остерёг княжича Ряполовский. — Кому достанется, тому уж я бы не позавидовал.

— Не боюсь! — уверенно топнул ногой, обутой в сафьяновый сапожок, Иван Иванович.

Слуга Василий, отрезав кусок выбранной Ванюшей канталупки, протянул его княжичу. Дыня оказалась сладчайшая, душистейшая, такая, что он в два счета съел кусок до самой тонкой корочки и потребовал ещё. Бабушка тоже выбрала канталупку, но её дыня оказалась горькой.

— Ну вот, — почему-то нисколько не расстроившись, сказала бабушка, — значит, в этом году помру. Наконец-то. Зажилась. Шестой десяток. Поеду к своему Васеньке. Каково ему там, в раю, слепенькому! Никто так, как я, не приголубит.

— Что ж, разве он и в раю не прозрел? — фыркнул Иван Иванович.

Ряполовский выбрал дубовку с белоснежной хрустящей мякотью.

— Хороша! — нахваливал. — Ежели такой у меня год будет, я согласен. А ну-ка, Марья Ярославна, дай-ка я твою попробую! А что-то она нисколько не горькая? Ах обманщица, княгиня, ах лукавая!

— Да ладно тебе, Семён Иванович, а то я вкус утратила, как покойник Шемяка и брат его, — весело махнула на боярина бабушка.

— Ну а твоя зимушка? — спросил Ряполовский слугу Василия.

— Не доспела ещё, — отвечал Василий.

— Ну, стало быть, ты в этом году ещё не доспеешь! — засмеялся Ряполовский.

Появилась тётка, Анна Васильевна, княгиня Рязанская. Выбрала себе водяницу, с удовольствием отведала.

— Хороша? — спросил Ряполовский.

— Очень, — улыбнулась тётка.

— Значит, сына родишь хорошего, — кивнула бабушка на большой живот своей дочери, которая, по всем подсчётам, через пару недель уже должна была родить.