Царь Дмитрий - самозванец

Отбивая очередной приступ, Марфа говорила, что никогда они (!) с сыном не мечтали о сане державном и никогда не дерзнут взять в руки скипетр царский, оскверненный прикосновением разных самозванцев, добавляла она тут же. Что на

Руси много князей и бояр, превосходящих сына ее в знатности и достоинствах личных, среди них и надобно царя нового искать, впрочем, с непоследовательностью женской говорила после этого, что среди князей да бояр нет ни одного честного и верного человека, перечисляла все их измены царям предыдущим, Борису, Димитрию и Василию Шуйскому, кричала, что сей стае волчьей она не отдаст сына своего единственного на растерзание.

Тогда использовали средство последнее, усилили посольство иноками и инокинями монастырей окрестных, жителями Костромы и сел прилегающих и ходом крестным, с воплями и стенаниями вновь устремились на штурм твердыни неуступчивой. Митрополит Феодорит, шедший по главе, вызвал инокиню Марфу и обратился к ней с речью пространной. Щедро уснащая ее примерами историческими, ничего не говорящими темному уму, Феодорит рассуждал о неисповедимое™ путей Господа, возносящего избранников своих на престол царский из ничтожества, доказывал на примерах других, что Всевышний искони готовил Михаилу Романову и роду его навеки веков державу Русскую, обвинял Марфу в неповиновении воле Божией, столь явно выраженной в воле общенародной, грозил за то карами разными, даже и отлучением от церкви, заключил же речь мольбой слезной, рыдая, заклинал он Марфу именем святых икон, которые перед ней стояли, именем Спасителя, церкви, Руси Святой, дать миллионам страждущих государя вожделенного. Не устояла Марфа, сказала: «По изволению всесильного Бога и Пречистыя Девы Марии возьмите у меня сына единственного на царство, в утоление плача народного. Благословляю избранного вами и предаю Отцу Небесному, Богоматери, Святым Угодникам русским и вам, святатели, и вам, бояре! Да воссядет он на престоле царском!»

Тут, правда, Миша осмелился голос подать, просил избавления от чаши сей, умолял мать не пред авать его в жертву трону, говорил, что желает жить единственно при ней и смотреть на ее лицо ангельское. Но его никто не слушал и не слышал, слова негромкие утонули в воплях восторженных толпы,

ожидающей немедленных чудес и раздачи милостыни щедрой. Жителям же московским пришлось ждать этого часа счастливого долгих полтора месяца, столько времени Михаил Романов е матерью поспешали из Костромы в Москву, чтобы занять престол, в сиротстве пустующий.

Я после всех этих событий еще плотнее затворился в палатах своих, только в храм и выходил, по большим праздникам. Вот ведь как бывает: правление соотечественников и свойственников твоих для сердца горше иноземного! Вся нечисть, что во время Собора Земского по углам темным пряталась, теперь на свет Божий явилась.

Царила на шабаше сем инокиня Марфа. Помню, при муже, при Федоре серой мышкой сновала, а теперь — куда там! Владычица полновластная, своевольная, самодержавная и самодурная! Живет в монастыре Вознесенском, в палатах просторных, оставшихся нетронутыми после Марфы Нагой и царицы Марины, в окружении свиты изрядной из боярынь новых. Варево же ведьмино мешает при ней сестра ее, старица Евни-кия, два сапога пара! Господи, за что караешь землю Русскую правлением женским?! Мало у Тебя других напастей?! Наслал бы уж лучше саранчу. От Тебя приняли бы ее со смирением, от людей же — нестерпимо. Во главе сей стаи прожорливой стоят сыновья Евникины, Михайло да Борис Салтыковы, по сравнению с ними любая саранча — кузнечики стрекочущие. И, конечно, Иван Никитич Романов, он теперь первый боярин.

Нет уж, увольте! Я лучше дома посижу! Двор свой княжеский я восстанавливать не стал, только призвал из Углича десяток холопов и пару девок сенных, да еще стряпуху искусную, чтобы питаться наособицу от стола царского — не столько из чувства независимости, сколько из предосторожности разумной. Одно плохо было — покинул меня верный Николай, переселился в чертоги горние. Вот ведь как бывает: за все время осады ни разу не кашлянул, за живот не схватился, а сытой жизни полугода не протянул. И ведь совсем молодой — седьмой десяток только разменял! Парашку же я сам отослал, наградил за все приданым и замуж выдал, за купца, она, как я понял, легко сними общий язык находит. Дай им Бог счастья и детушек побольше!

Мальчика же, Ванюшу, я при себе оставил. Сколько их было, мальчиков милых и любимых, в жизни моей! Как тянулся я к ним всей душой, как стремился пестовать, опекать, учить, наставлять. По первому зову и даже без оного готов был прийти им на помощь, приласкать, утешить, дать совет мудрый. Вот только всегда между мною и воспитанником моим что-то вставало, когда судьба злосчастная, а когда и люди. Особенно женщины допекали — матери, тетушки, бабушки, мамки, бабки и приживалки, от них для мальчиков главный вред, а толку чуть. Я, собственно, Парашку только из-за этого и удалил, чтобы не портила мальца всяким баловством. Так исполнилась на старости лет моя мечта потаенная. Мы вдвоем, я и мальчик, все время вместе, от зари до зари, никто нам не мешает, ничто нас не отвлекает. Смотрю я с радостью, как растет мой мальчик, отмечаю с трепетом, как все явственней проступают в нем черты будущего мужа великого — мудрого, храброго, честного, милосердного, горжусь втайне, что это отчасти и моя заслуга.

Жили мы с Ванюшей душа в душу, никогда нам скучно вдвоем не было. Как-то так получилось, что нас одно и то же интересовало, могли мы надолго уставиться в небо, смотря на пролетающий клин журавлиный, или в землю, наблюдая за ползущей по травинке букашкой, то примемся птиц кормить, восторгаясь шумно шустрыми воробьями, выхватывающими крошки хлеба из-под самого клюва степенных голубей, или щенка по земле валять, иногда так заигрывались, что и об обеде забывали. Разговаривать мы могли часами. Это с другими людьми мне зачастую трудно было найти тему для разговоров, а с Ванюшей — завсегда легко. И он мне в том помогал, пытливый мальчуган, как да почему—слова любимые. Я от вопросов его никогда не уставал, на все давал ответы обстоятельные, пытаясь словами простыми объяснить явления самые сложные, даже те, в которых и сам-то не очень разбирался. А уж слушатель Ванюша благодарный: всегда откликнется смехом на шутку мою немудрящую, захлопает восторженно в ладоши на рассказ о подвиге богатырском, умилится до слез над сказкой грустною.

Как подрос Ванюша, так у нас более серьезные игры пошли. Я заказал для него полный набор оружия ратного: и сабельку, и лук со стрелами, и самострел, и пику, даже мушкет всамделишный, но маленький. Были бы рядом мамки разные, сразу бы кричать начали, как это дитю малому ножик острый в руки давать, не приведи Господь, порежется. Разве ж я сам не понимаю, что можно ребенку давать, а чего нельзя?! Вот, скажем, с пушечкой я повременил, как ни упрашивал меня Ванюша, хотя и пообещал клятвенно, что будет ему игрушка огненная, когда семь годков исполнится.

Ох, любит поколение новое всякие пукалки, пренебрегая оружием дедовским, надежным, тихим, так и играем мы, стреляя каждый по-своему, Ванюша, первым, из мушкета, я вслед за ним, из лука. Расстояние детское — двадцать пять шагов. А условия таковы: должен я попасть стрелой в дырку от пули на мишени.

— Деда, — обращается ко мне Ванюша, он меня всегда так называл, — а побьемся об заклад, что ты у меня сегодня не выиграешь?

— А каков заклад? — спрашиваю серьезно.

— Пряничек, — отвечает Ванюша.

— А есть ли у тебя пряничек?

— Есть, есть, я вчера со сгола уволок!

— Ну тогда давай!

Я протягиваю ему правую руку, а левой сам же и разбиваю нашу сцепку мужскую — не терпел я, чтобы кто-либо посторонний, даже и холоп, при играх наших присутствовал.

Ванюша устраивает мушкет на упоре, метит, высовывая язык от усердия, но иногда нет-нет да и стрельнет в мою сторону глазками хитрющими. И я тоже стараюсь, посылаю стрелу за стрелой, но в конце концов проигрываю. Не подумайте, что поддаюсь. Этого никак нельзя допускать. Игра — дело серьезное, по крайней мере для детей, тут никакой фальши быть