Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Ее отец был восхищен своим первым внуком, особенно потому, что его назвали Бентоном. Джесси казалось, что ему хочется ласкать ребенка. Она сообщила, что в октябре отправится в индейскую резервацию Делавэра. Была найдена опытная и надежная нянька, и поэтому Джесси смогла провести несколько последних дней, помогая Джону и готовя свои туалеты. За два дня до отъезда Джона разбудили на заре, он оделся и поспешил на встречу с партией пограничных охотников. Джесси дремала, когда вбежала нянька с криком.

— Миссис Фремонт, — рыдала она, — скорее! Мы не можем разбудить ребенка.

Выпрыгнув из постели, Джесси побежала в детскую. Лили, все еще в ночной рубашке, стояла над детской кроваткой и отчаянно терла ручки крошки Бентона.

— Мама! — крикнула она. — Братик не просыпается. Мы его качали, качали, а он не просыпается.

Джесси бросила быстрый взгляд на сына, на его пурпурное лицо. Она послала за врачом, затем подняла мальчика из колыбели, завернула его в одеяло, внесла в свою комнату и положила рядом с собой на постели, прижав к своей груди; ее глаза были открыты, но ничего не видели, а на сердце лег тяжелый камень.

Она не знала, сколько времени прошло. Наконец пришел их семейный врач, обслуживавший ребенка со времени их приезда в Сент-Луис. Он нежно взял малыша у Джесси, развернул одеяло и быстро осмотрел тело. Через несколько минут он сказал:

— Я страшно огорчен, миссис Фремонт. Ребенок умер. Я все время опасался, что у него больное сердце. Он, видимо, таким родился.

Уши Джесси не слышали слов, а ум не понимал их смысла. Она прижимала ребенка к себе, его маленькая головка лежала на ее плече, и своей щекой она касалась его щеки.

— Ребенок мертв, мисс Джесси, — повторил доктор. — Позвольте мне взять его.

Она не двигалась. Через несколько секунд она посмотрела на врача с кривой улыбкой и бесчувственно сказала:

— Он так мало у нас был. Пожалуйста, уйдите все. Мы подождем, пока приедет муж.

Джесси оставалась одна, все еще прижимая к груди ребенка. Через некоторое время Джон поднялся по лестнице и вошел в комнату. Она заметила его острый заботливый взгляд, его желание знать, как она воспринимает потерю. Он наклонился над ее белым как мел лицом. Она была благодарна ему, что он молчал, а потом — благодарна за то, что заговорил. Его голос звучал сочувственно:

— Я не пытаюсь утешить тебя, Джесси.

— Нет, не нужно.

— Мальчик ушел из жизни. Мы должны смириться с этим. Это тяжело, но вдвоем мы выдержим.

— Ты можешь теперь взять его, — прошептала она.

Джон поднял легкое тельце мертвого сына, посмотрел в последний раз на лицо мальчика, затем прикрыл его голову одеялом, вышел за дверь и отдал тело няне. Он быстро вернулся к жене, поднял ее и перенес в глубокое кресло у окна, прикрыв ее ноги одеялом. Она прижалась к нему так же тесно, как минуту назад держала своего сына.

— Ты можешь теперь поплакать, дорогая, — сказал он.

И слезы пришли. Все слезы, какие накопились у нее с того времени, когда ее муж был доставлен как арестант из Калифорнии; все слезы, какие она не выплакала во время процесса, в ходе которого противники мужа истязали его, стремились втоптать в грязь его гордость; все слезы, какие она сдерживала, когда суд объявил ее мужа злоумышленником, нарушившим присягу; все слезы, какие она подавила, сочтя необходимым встать на сторону мужа против отца, помогая ему уйти в отставку и порушить карьеру; все слезы, какие увлажнили ее глаза, когда она впервые увидела мужа в гражданской одежде и в полной мере осознала, насколько он ущемлен и унижен.

Все это как-то отошло на второй план после рождения сына. Эта большая удача заслонила все, что они пережили; у нее не было ненависти к генералу Стефану Уоттсу Кирни, к судьям трибунала. Чувство благодарности позволило простить их всех, не таить обиду.

С каждым шагом теперь возвращалась былая горечь. Если бы не генерал Кирни, то не было бы ареста, не рушилась бы карьера мужа в Калифорнии, не было бы военно-полевого суда. Возвращение мужа в Вашингтон вылилось бы в торжество, она могла бы спокойно выносить крепкого ребенка. Противники мужа подорвали и ее силы, заставляли переносить нескончаемые мучения, и, по мере того как таяли ее силы, подрывались и силы ее ребенка. Больное сердце? Ничего удивительного! Как могла она выносить нормального, здорового ребенка в те несчастные месяцы? Теперь она никогда не простит врагов своего мужа: они отняли у них сына.

Лили отправили к Брантам, чтобы она не видела сцены семейного горя. Когда ее привезли обратно, Джесси попросила девочку подняться в ее комнату. Лили чувствовала себя скованно. Джесси взяла девочку к себе на колени:

— Должна сказать тебе… о… мальчике. Ты видишь, Лили… он…

— Я знаю, — прервала Лили, — он никогда не вырастет, чтобы поиграть со мной.

Вечером накануне отъезда в индейскую резервацию, в то время как она вяло жевала еду, принесенную ей на подносе, Джон сказал:

— Дорогая, было бы лучше, если бы ты осталась. Здесь за тобой присмотрят отец, хороший врач и сестра. В резервации условия такие примитивные…

— Пожалуйста, — умоляла Джесси, — не оставляй меня здесь! Я больна не телом, а душой. Я чувствую себя лучше, когда ты рядом.

— В резервации одиноко. Там только одна белая пара. Я не смогу быть с тобой в течение дня. Я должен работать с людьми.

Она нежно вложила свою ладонь в его:

— Для меня достаточно знать, что ты рядом. С тобой мне не нужны ни врачи, ни сестры. Пожалуйста, разреши мне поехать. Мне нужно быть рядом с тобой в предстоящие недели.

Он сжал ей руку, успокаивая ее:

— Хорошо. Я возьму тебя при одном условии: съешь свой обед. Ты сильно похудела, и я опасаюсь за тебя.

Она взяла вилку с картофелем, которую он поднес к ее губам:

— Не бойся за меня, Джон. Со мной будет все в порядке. У нас будут еще сыновья. Мне поможет пребывание с тобой в резервации. Когда подойдет время отъезда, я вернусь в Нью-Йорк и сяду на судно, огибающее мыс Горн.

К вечеру второго дня они добрались до индейской резервации. На вырубке стояли несколько вигвамов индейской колонии и две бревенчатые хижины: одну занимали майор Каммингс и его жена, другая предназначалась для странствующих звероловов, проводников и армейских офицеров. Майор Каммингс и его жена были простыми, добрыми людьми, для которых гостеприимство — первый закон границы. Они не знали об утрате, выпавшей на долю Джесси. Когда стали видны хижины, Джесси попросила мужа вообще не упоминать о мальчике.

Чета Каммингс прожила тридцать лет в этом пограничном пункте, на самом краю нехоженых прерий. Миссис Каммингс было около пятидесяти, и она обладала независимостью и деловитостью, присущей женам, готовым идти за своими мужьями хоть на край света. Она отвела Джесси однокомнатную хижину с утрамбованным земляным полом и открытым очагом для обогрева и приготовления пищи. В хижине стояли рубленый стол, стулья и единственная в резервации кровать, изготовленная в Сент-Луисе и доставленная оттуда на вьючных лошадях. Джесси не хотела показаться миссис Каммингс неблагодарной.

Джон вставал ежедневно на рассвете и шел в лагерь к своим коллегам. В первой половине дня Джесси проходила пешком милю или около этого, усаживалась в тени деревьев и наблюдала, как ведется подготовка фургонов, животных, снаряжения, научных инструментов и продовольствия. Ей нравилось смотреть на то, как ее муж управляет своими работниками, контролирует детали подготовки, заботясь о максимальной безопасности. В такие моменты он выглядел лучшим образом: отдавал приказы негромким вежливым тоном, что мгновенно вызывало уважение и внимание людей. Он спокойно ходил по лагерю, в его глазах был яркий блеск, когда он говорил слова одобрения здесь, указывал на ошибку или недосмотр там; благодаря своему опыту и умению он действовал легко: от него исходило чувство уверенности, он был рад выполнять любимую задачу. Все это нравилось Джесси, и она была благодарна отцу за то, что он дал Джону этот шанс, благодарна за то, что Том Бентон вложил несколько тысяч долларов в предприятие, которое вряд ли сулит ему доход.