Тень скорби

— Брюссель, — произносит Патрик за чашкой чая с мисс Брэнуэлл. — Любопытно, первой ассоциацией, которую вызывает у меня это название, по-прежнему остается грандиозный бал накануне битвы при Ватерлоо. Что ж, это станет для них большой переменой. Надеюсь, они достойно ее встретят.

— Думаю, да. Я бы не согласилась ссужать средства на этот проект, если бы не сочла рассуждения Шарлотты целиком убедительными. Действительно, мистер Бронте, если они хотят открыть школу для девочек, им придется столкнуться с серьезной конкуренцией; а потому необходимо предложить обучение иностранным языкам. Европейское образование для них — лучший шанс повысить свою квалификацию и расширить перспективы. А Бельгия, по всей видимости, предлагает лучшее сочетание экономности и пристойных стандартов. Мне бы очень не хотелось подвергать их влиянию расточительного и развращенного Парижа, а немецкие города по-прежнему кажутся мне слишком отдаленными и неотесанными, хотя, без сомнения, мои взгляды старомодны. Положительные отзывы сестер Тейлор убеждают меня больше всего. Их братья довольны, что устроили девушек там. У них в этом городе есть кузены. Наши девочки не окажутся совсем одни среди чужих людей. Я считаю, что план, в целом, заслуживает доверия.

— Право же, Шарлотта представила его весьма красноречиво, — говорит Патрик, — и хотя меня тревожит мысль, что девочки окажутся так далеко от дома, я восхищаюсь их мужеством и дальновидностью, с которым они вступают на этот новый путь. Я почти мог бы желать, чтобы… — Патрик делает глоток из чашки и умолкает, так и не сказав, чего бы он почти мог желать. — Но Эмили… Признаюсь, я удивлен, что она согласилась принять участие. Опять же, письмо Шарлотты, по-видимому, было весьма убедительным, однако глубокая привязанность Эмили к дому, ее отвращение к любому другому жилью вызывают у меня некоторое беспокойство.

— О, не думаю, что Эмили согласилась легко. Полагаю, она проявила похвальное здравомыслие. Для экономии должны ехать двое; и, опять же, для экономии второй должна быть Эмили. Она ничего не зарабатывает: ее отъезд не связан с финансовыми жертвами, тогда как отзыв Энн из Торп-Грина обернулся бы потерей жалованья. Именно это внимание к деталям плана, мистер Бронте, и к тому, как наилучшим способом достичь общего будущего, не могло не вызвать моего восхищения.

— И побудить к щедрости, мисс Брэнуэлл, — говорит Патрик, учтиво кивая, — благодарностями за которую я не стану вас смущать, ибо ваша бескорыстная филантропия едва ли в них нуждается.

Итак, они, как всегда, окольно любезны друг с другом при обсуждении этой беспрецедентной темы. И только изредка секунды молчания пролетают между ними подобно обрубленным веткам, с треском падающим на землю, истекающим соком.

— Брюссель. — Эмили подрезает фитиль лампы, ворошит угли в камине и возвращается на свое место за обеденным столом. — Прекрасно. Чем скорее, тем лучше.

Сейчас канун Рождества, вечер. Шарлотта вернулась сегодня в Хоуорт, предупредив и взяв расчет у своих нанимателей, семейства Уайтов из Аппервуда. (Родители забросали ее добрыми пожеланиями, дети плакали, а Шарлотта всю дорогу домой везла с собой в дилижансе, словно тяжелое горячее блюдо, припекающее пальцы, чувство вины от осознания того, как она их презирает.) Энн тоже приехала домой на каникулы; Брэнуэлл, по всей видимости, хотел бы приехать, но, очевидно, не смог покинуть Ладденден-Фут. А папа и тетушка отправились спать.

Итак, они втроем сидят за обеденным столом и чувствуют где-то на грани перехода ощущений в слова правильность происходящего. Быть может, призраки Марии и Элизабет упокоились наконец? Или живой призрак Брэнуэлла, короля, который никак, похоже, не найдет своего королевства?

— Так и будет, — провозглашает Шарлотта. Непривычным жестом сестры соединяют руки. — Я говорю пророчески.

— Так мы будем сидеть по вечерам после работы, — уточняет Эмили.

— Только на столе будут наши шкатулки для письма, верно? — говорит Энн. — Когда у нас будет своя школа, у нас ведь будет время писать?

— Конечно. Мы устроим так, чтобы время было, — отвечает Шарлотта. — Да, именно так и будет, хотя пока не знаю где. Здесь пророческий дар меня подводит. Возможно, это не будет в доме у моря…

— Но это будет наш дом, — говорит Энн. — Вот что имеет значение.

Хотя мистер Диккенс, ежемесячного поступления работ которого с нетерпением дожидается мистер Гринвуд, продавец канцелярских товаров^[63], уже начал заново изобретать Рождество^[64], в пасторате ничего особенного не происходит. Несколько упоминаний в семейных молитвах Патрика, чулки, в качестве подарка отосланные Тэбби, хромой и временно перебравшейся в дом сестры в поселке. Но у Эмили свой ритуал, как обнаруживает Шарлотта, когда просыпается ночью и замечает, что сестры нет рядом.

— Эмили, что ты делаешь внизу? Ты же простудишься.

— Устраиваю Сторожа.

Огромный пес Эмили едва поднимает медвежью голову с пола, когда Шарлотта входит в кухню.

— Как по мне, он устроен.

Эмили пожимает плечами.

— Ну, устраиваю все остальное.

В своей ночной рубашке похожая на белую вспышку, сестра движется по кухне, освещаемой пламенем свечи, и прикасается к предметам, слегка меняет их расположение: чайник, утюг, раздувочные меха. — Мне представляется, что дом на Рождество больше всего делается… самим собой. И мне нравится думать, что все вещи на своих местах, что им уютно. Разве не было у римлян богов домашнего очага? Lares et penates^[65]. Я всегда считала, что в этом есть глубокий смысл.

— Язычница.

— Как и большинство христиан, думаю. — Точными, искусными движениями, будто играет на фортепьяно, Эмили приводит в порядок ящичек для ножей. — Ты боишься?

— Чего? Вечных мук?

На губах Эмили появляется подобие улыбки.

— Этого все боятся. И разве не любопытно, что все представляют ад так ясно? Точно место, в котором они уже побывали. Нет, Брюсселя, то есть путешествия за пределы страны…

— Боюсь? Нет. Я бы никогда этого не предложила, если бы… Ну да, я испытываю некоторую тревогу; иногда я задумываюсь, как все будет, и у меня пересыхает во рту, — но я не боюсь.

Это правда: сомнения Шарлотты — лишь тень, которую отбрасывает огромное пламя воодушевления.

— Когда ты впервые написала об этом, — говорит Эмили, — у меня возникло желание швырнуть письмо в камин.

Шарлотта наблюдает за сестрой.

— Но ты не швырнула.

— На самом деле мне не терпится поехать. Я бы поехала завтра, даже сегодня ночью, если бы могла.

— Потому что тогда это бы скорее закончилось.

Эмили поправляет горшок с лучинами над кухонной плитой.

— Да. И тогда цель была бы достигнута. Школа: конец бедам, вашей с Энн необходимости работать гувернантками. И все мы устроены вместе.

Будто обращаясь к богам домашнего очага, Эмили медленно обходит кухню, пламя свечи и темнота кольцами скользят по ней, и она отчетливо произносит:

— Теперь я покидаю дом, чтобы мне больше никогда не приходилось его покидать.

В течение нескольких секунд Шарлотта чувствует себя скованной, лишенной дара речи, как будто не может освободиться от какого-то заклятья.

— Эмили… я на самом деле понимаю. Послушай. Когда мы будем там… если ты действительно не сможешь больше этого выносить, ты скажешь мне, хорошо? Обещай.

Эмили поднимает свечу, и в ее глазах появляется что-то от яркости и блеска кухонных ножей.

— Обещаю, что дам тебе знать.

Рождество. Эмили помогает Энн убрать волосы перед походом в церковь.

— Ты не сказала, как у тебя дела в Торп-Грине.

— Разве? Не может быть. Я говорила на днях, когда тетушка спрашивала, что у меня все хорошо и…

— Энн, теперь я спрашиваю. И перестань быть Энн.

Энн обменивается взглядом со своим отражением в зеркале, и в ее взгляде читается вопрос: «Перестать быть Энн? Я уже не могу».