Крушение

— Вот вернемся в Россию! — озлобленно кричал один, часто кашляя. — Я... покажу вам! Я... Я…

— Вы — лгун! Лгун! — наскакивал на него сосед. — А у меня в Орловской губернии поместье. Я вас и дворецким к себе не возьму!

— Я! Я! — бил себя в грудь и кашлял еще чаще первый. — У меня!.. Дядя!.. Сенатор! Да-с!

— Сенатор? Ха-а! Вашего сенатора я и в прихожую не пущу.

— Вы! Лучше, к ха-кха!.. За своей Викторией Павловной последите!

— Я не стану и отвечать на оскорбления! — взвизгнула миловидная дамочка с нарумяненным кукольным лицом. — Это сделает муж...

— Как? — притворно удивился кашляющий. — И этот... этот... кха! Тоже ваш муж? Ну, знаете, мадам, — разводит он руками.

Внезапно весь лагерь приходит в движение. То тут, то там раздаются крики: «Наших бьют!», «Наших!», «Спа-сай-те!», «Круши!», «Бей!». Мимо Шабеко проносятся орущие, обезумевшие люди, вооруженные чем попало: камнем, железкой, доской.

— Что? Что случилось? — пытается узнать у одного, у другого профессор, но никто не останавливается.

Лагерь почти опустел. И только заплаканная пухленькая дамочка оказывается рядом.

— За что? — продолжает всхлипывать она. — По какому праву он оскорбил меня? Разве я давала основания?..

— Но, мадам, — Шабеко не выносил женских слез. — Успокойтесь же... Не стоит, право. Куда все побежали?

— Какое мне дело... Наверное, опять эти местные дикари. Оскорбили кого-нибудь из наших, напали.

Профессор замечает молодого человека в голубой шинели и направляется к нему за разъяснениями. Тот оказывается более информированным и объясняет с охотой:

— Понимаете, все местные — красные. Они — большевики, а нас ненавидят. Дерзят, хамят на каждом шагу, оскорбляют. Бывает, нападают. Наши — горячие головы — естественно, протестуют. Нельзя же позволить всяким сербам или туркам садиться тебе на голову. Возникают драки. Бывают и весьма кровопролитные. Здесь же полно боевых офицеров, георгиевских кавалеров. Они не привыкли спускать оскорбления. Вот и возникают бои.

— Но что же случилось сегодня? — профессора начинала забавлять эта святая наивность.

— Ну, один ротмистр — неважно, ибо называются разные фамилии — пришел в кафану выпить пол «деци» ракии. И встретил своего однополчанина. Тот заказал еще пол «деци», а хозяин отказался подавать, представляете? У того, мол, долг. Наш ротмистр, он «Георгия» имеет, между прочим, пригрозил «почистить зубы» хозяину. Я сомневаюсь, что ротмистр так вот сразу и ударил его. Но тот заорал, точно резаный. И тогда все, кто был в кафане, бросились на двух наших. Приятелю ротмистра будто бы пробили голову. Хорошо, кто-то из них сумел вырваться и позвал на помощь. Вот все и побежали...

Молодого человека звали в лагере Володечка. Виталию Николаевичу казалось — с любовью и доброй усмешкой, как издавна всегда относились на Руси к чудакам, к слегка «тронутым». Володя производил впечатление бесхитростного, совершенно не понимающего, что происходит вокруг, человека. Да и что можно было требовать от зеленого юноши, не успевшего даже закончить гимназию! Еще одна искалеченная судьба.

Шабеко и его юный знакомый пообедали в ресторанчике на площади. Стало смеркаться. Профессор подумал было о дешевой гостинице (незапланированный обед нанес ощутимый урон тощему кошельку Шабеко), но Володя принялся уговаривать вернуться в лагерь: в боксе, где он живет, сегодня пустая койка — сосед, пострадавший в драке, отвезен в больницу. Зачем тратить динары?.. Профессор согласился переночевать в лагере. Он допоздна бродил по его территории. Беженцы, притащившие откуда-то доски и щепу (явно ворованные), жгли костры, варили похлебку. Позднее пришла группа очень усталых мужчин, человек около тридцати; вероятно, вернулась артель с дорожных работ. Эти разительно отличались от массы: молчаливым единением, уверенностью в себе и даже какой-то внутренней силой. Они держались особняком. Тоже принеся с собой топливо, разожгли костер, быстро и по-прежнему молчаливо поужинали и, широко разбросав угли, тут же улеглись...

Когда профессор вернулся, Володечка уже спал.

Утром, встав рано, Шабеко не обнаружил рядом голубой шинели. А заодно и своего бумажника с деньгами, предусмотрительно положенного под голову. Подлый мальчишка обворовал его!.. Профессор обошел лагерь — никто не видел Володечку! Видимо, бежал еще на рассвете. Положение создалось хуже некуда!

Какой-то старик с неопрятной, росшей редкими кустами рыжей бородой посоветовал профессору обратиться к коменданту лагеря, генерал-лейтенанту Васильковскому, и Виталий Николаевич, впервые узнав о существовании подобной должности, направился с надеждой (все же какая-то власть: должна разобраться, помочь!) к коменданту.

Генерал Васильковский жил отдельно от всех, в старой палатке, утепленной досками и фанерными листами. Из железной трубы, выведенной через крышу, тонкой струйкой шел дымок. Слабо пахло вареным мясом.

— Кто там еще? — раздался раздраженный басок.

Виталий Николаевич откинул полог и шагнул внутрь. Генерал-лейтенант сидел за столом, сколоченным из нетесаных досок, и с аппетитом ел с ножа консервированное мясо, не обращая ни малейшего внимания на вошедшего. Васильковский был малорослый и некогда, видимо, тучный человек. Теперь, похудев, он напоминал воздушный шар, из которого частично выпустили воздух. И лицо у него было похудевшее, с повисшими щеками, носом-картофелиной, узко поставленными глазами и вытянутым вверх высоким морщинистым лбом. Несмотря на ранний час, генерал сидел в мундире, который стал ему весьма велик, и при всех регалиях.

— Чему обязан-с? — строго спросил он, вытирая губы.

— Видите ли, милостивый государь... — Шабеко, испытывая скованность при мысли, что ему придется просить о помощи человека, который даже с первого взгляда мог вызвать лишь неприязнь, несколько оробел. — Дело в том, что...

— Дело в том, уважаемый... что у нас, в колонии российской, кою считаю уголком государственности нашей, приняты незыблемые установления, имевшие место быть повсеместно в родной империи. В их числе и обращение нижестоящего в Табели о рангах к вышестоящему.

— Не понимаю, о чем вы изволите...

— Следовало бы вас за дверь выставить и потребовать повторно как положено явиться с надлежащим обращением и разъяснением цели визита, — опять перебил генерал. — Но поскольку вы — лицо у нас новое...

— Я решительно отказываюсь понимать, сударь...

— Перед вами не сударь, а генерал государства Российского, «ваше превосходительство» — это вам ясно? Так надлежит обращаться ко мне...

— Какого государства, генерал?! — с трудом сдержался Шабеко, понимая, что подобного издевательства долго не выдержит. — Вы изволите ошибаться, — сказал он достойно. — Я не состою в вашей армии, в колонии — все равно, как бы ни называли это... это лобное место. Вы, как говорят, здесь главный?..

— Позвольте! — генерал чуть снизил тон.

— Нет уж, вы позвольте! Я терпеливо слушал вас!

— Помилуй бог! — генерал оторопел: давно с ним никто не говорил так независимо. Кто его знает, этого коротышку? Может, лицо, близкое к царствовавшему дому? И сам — князь, сенатор? Или особа из окружения главнокомандующего? Генерал, разъезжающий по Бал канам инкогнито, в партикулярном платье? Васильковский вспотел от неожиданных сомнений и непроизвольно водил по лицу грязным полотенцем. Ему вдруг захотелось встать. Проявить каким-то образом максимальную доброжелательность. — Слушаю вас, слушаю, — бормотал генерал беспомощно. — Однако... С кем имею честь?

— Шабеко, Виталий Николаевич, — профессор не понимал, чем вызвана метаморфоза генерала.

«Шабеко, Шабеко? — лихорадочно вспоминал Васильковский. — Известная фамилия! Но кто? Министр будто бы? Никудышная память!»

— По какому, простите за любопытство, ведомству служить изволите? — генерал, спохватившись, встал, широко улыбаясь. — Запамятовал я, Виталий Николаевич, а фамилия ваша очень уж знакомая.

— По какому теперь ведомству? — заговорил Шабеко, мигом забыв обидное начало разговора. — Одно у нас ведомство — беженское! А по образованию я — историк, профессор университета в Петербурге.