Царь Сиона

Анжела вскочила и в слезах выбежала в соседнюю комнату. Ринальд замолчал с сокрушенным сердцем. До него доносились всхлипывания девушки. Он пошел за ней желая ее утешить.

— Зачем ты говоришь такие вещи, Ринальд? — с нежным упреком обратилась к нему Анжела.

— Ты обо мне плачешь?

— Слезы — это моя молитва к Богу, я прошу Его просветить твой разум!

— Ты за меня молишься, Анжела?

— Я не переставала думать о тебе, Ринальд.

Он снова заключил девушку в объятья, она не сопротивлялась и склонила голову к нему на плечо.

— Так слушай же, — начал он нежно. — Слушай: я люблю тебя, люблю безумно.

Она покачала головой.

— Ты сомневаешься во мне, в моей клятве? Возможно ли сомненье в такой священный час, когда я после долгих лет дерзнул открыться тебе в любви?

Девушка взглянула на него долгим взором, как бы стараясь проникнуть в его душу.

— Ты любишь меня, а не хочешь исполнить моей просьбы, не хочешь своротить с опасного пути, — прошептала она. — Ты любишь меня, а не перестаешь терзать мое сердце? Ты любишь меня, а говоришь о своей смерти и вызываешь в моем воображении картину твоей ужасной гибели?

Ринальд на мгновенье задумался, но затем решимость блеснула в его взоре, и он твердо ответил:

— И все-таки я люблю тебя, Анжела!

Девушка закрыла лицо руками. Она поняла, что теперь всякие просьбы были бы напрасны. Тот, кого она любила, возбуждал в ней чувство негодования как вероотступник. Тем не менее она была счастлива, узнав, что он ее любит: он изменил алтарю, но ей остался верен. Его верность — ей порука, что настанет время, и он отвернется от тех идолов, которым теперь курит фимиамы. Она простила ему свои страдания… Быть его ангелом-хранителем — вот заветная мечта ее сердца, и Анжела твердо надеялась теперь, что эта мечта осуществится.

Наступившее молчание тяготило молодого человека.

— Не пора ли подумать о деле, для которого мы пришли сюда? — спросил он добродушно. — Магистрат дал мне чин прапорщика, и под моим надзором находится часть насыпи у Биспинских ворот. В ней есть старый склеп; суеверные люди не отваживаются туда проникнуть, а охотники до чужого добра знают, что там нечего взять. Я бы хотел припрятать в этом укромном месте все наиболее ценное из имущества мастера Людгера: сам он ведь и не подумает об этом.

Разделяя план Ринальда, Анжела принялась разбираться в шкапах и ящиках и вынула несколько ценных вещей, над сохранением которых стоило потрудиться. Тут были подарки князей и знатных господ, друзей и близких, скромные украшения покойной матери и, наконец, наполненный золотом железный сундучок, обернутый полотном.

При виде этой драгоценной вещицы, Ринальд шутливо заметил:

— А я не подозревал, что твой отец такой богач! Анжела задумчиво взглянула на сундучок и сказала, передавая его Ринальду:

— Отец никогда не прикасался к этим деньгам, потому что они епископские, а епископ оскорбил его гордость артиста, предложив ему их. Это — плата за картину святой Елены…

— Постой! Говори правду! — прервал ее Ринальд в сильнейшем волнении. — Сознайся: это плата за твое собственное изображение?

— Да, — ответила, слегка покраснев, но не смутившись, Анжела. — Отец нарисовал мой портрет в царском одеянии Елены. Таков был его каприз.

— Проклятые деньги! — и Ринальд с угрожающим видом приподнял сундучок. — Я понимаю, почему твой отец не хотел к ним притрагиваться… Твой портрет!.. Проклятье! Какая цель была у епископа? Зачем понадобилось ему, чтобы твой портрет красовался на стенах Дюльменского замка?

— К чему эта злоба? Ты — загадка для меня, Ринальд. Епископ поступил с тобой великодушно, а потому я и верю в его добропорядочность, хотя видела графа только мельком, и то только раз, в день присяги.

Ринальд в смущении опустил глаза; Анжела стояла перед ним в гордом блеске невинности; и пыл, и смущение Ринальда сделались ей понятны, она остерегалась передать ему дословно свой разговор с епископом и, как и раньше, промолчала о своем участии в освобождении Ринальда.

Простота, с какой она рассказала о своем посещении епископского дворца, совершенно обезоружила студента; он упал перед Анжелой на колени и в раскаянии молил ее:

— Прости мне, моя дорогая, мои прегрешенья перед тобой! Я не решаюсь сознаться в них, так тяжелы они. Прости мне, как прощает Отец Небесный греховную жизнь человека, обращающегося к Нему с горячей мольбой о помиловании!

— Ты ничего не сделал, Ринальд, такого, за что тебя нельзя было бы простить, — ответила Анжела, смеясь и забыв весь мир под наплывом радостных ощущении.

Под окнами забили барабаны. Ринальд вскочил.

— Мне пора в окопы. Главнокомандующий и начальники частей идут проверять часовых. Эти драгоценности я отнесу в безопасное место и, если смогу, вернусь еще сегодня же. А тебе Анжела — моя Анжела, не так ли? — я поручаю извиниться перед твоим отцом, как только он вернется домой, за наш грабеж. Прощай, ненадолго! Я ухожу от тебя таким счастливым, каким еще ни разу не бывал. Бог не покинет нас, и звезда счастья закатилась для нас не навеки. Теперь, Анжела, теперь я уже не ищу смерти.

— Я исправлю его, наставлю на истинный путь и спасу его, — прошептала ему вслед Анжела.

Когда отец ее вернулся домой, он нашел в лице дочери бесстрашную праведницу.

Близость Анжелы, точно близость небожителей, наполнила опечаленного отца неземным счастьем.

— Постой минутку, я сложу свою ношу, которая спрятана у меня под плащом, а потом как следует обниму тебя.

С этими словами он чрезвычайно осторожно вынул две картины и сложил их в угол. Затем, со слезами на глазах, заключил он дочь в объятия и, прыгая как ребенок, засыпал ее такими ласковыми словами, какие могут придти в голову разве только жениху.

— Ты опять будешь со мной, и навсегда со мной? Ты теперь уже больше не покинешь меня? Пусть Стальговен заботится о бабушке, не лишай меня твоих попечений. Можешь не беспокоиться; я пораздумал и опомнился. Sang-Dieu! To, что теперь делается в Мюнстере, не может продолжаться. Я знаю об этом из лучших источников, из первых рук. Взгляни, голубка, как это дурачье отделало картины. Я тайно унес их из богомерзки разграбленного собора.

Он с грустью в сердце развернул перед ней две картины: образ Иоанна, писанный на железной доске, и Божией Матери, почти в естественную величину, на полотне. Они были сорваны с подрамников, значительно попорчены и наскоро закатаны художником, чтобы их можно было пронести.

— Взгляни! — продолжал огорченный Людгер. — Вот образцовое произведение старца-монаха Франко, а вот поразительное творение талантливого Вильгельма Рейнского [40]. Грубый штукатур Бернгард Мумме вырвал их из рамы и попортил. Из чувства благоговения перед святыней и талантом художников я сделался вором.

Дело, дочь! Так как уже смеркается, то я запрячу плоды моего воровства в кладовую. Подожди, я скоро вернусь.

Он ушел со своим драгоценным кладом, а Анжела стала, по привычке, заправлять лампу. Едва вспыхнуло яркое пламя и Анжела собралась пойти запереть дверь, как чья-то мужская фигура с легкостью и проворством кошки проскользнула в комнату, остановилась на мгновенье, как бы чем-то озадаченная, на пороге, и с подавленным криком радости упала к ногам девушки.

До безумия испуганная, Анжела отскочила назад; из-под башлыка короткого, толстого крестьянского плаща показалась красивая русая голова; полные смущения и нежности глаза глядели с мольбой о прощении, а чарующий голос шептал нежные слова:

— Не отталкивайте меня, прекраснейшая в мире и боготворимая мною с верностью оруженосца; ради любви к вам я презрел смертельную опасность.

На коленях перед дочерью Людгера стоял красавец Христофор Вальдек, паж епископа.

Узнав его, девушка спросила в испуге:

— Сударь… Что вам угодно, сударь? Что привело вас в этот город, в этот дом?…

— В этот город, в этот дом, в среду еретиков и под топор палача? Моя любовь, моя любовь! С прошлого мая месяца я уже не человек: я пылающий факел, пожирающий самого себя. Я продал бы душу дьяволу, лишь бы вырвать вас из мира и сохранить для себя, и заставить вас смилостивиться надо мной; но я не нашел такого чернокнижника, который обучил бы меня магии. Наконец, когда моя страсть и грозящая вам опасность достигли крайнего предела, я понял, что человеческая храбрость достигнет всего — и, без дьявола и колдовства, смело ворвался в эту Гоморру. Не отталкивайте меня, — или я заколю себя перед порогом вашей двери.