Легенда Татр

Огонь жег ей мозг и сердце. Ей казалось, что чувство, имени которому она не знала, разорвет ее на части. Она прислушивалась, и ей казалось, что она подобна одной из пушек, бомбардировавших Чорштын: чем больше в эту пушку насыпали пороху, тем с большей силой вылетало из нее ядро.

И вдруг раздался стон.

Вырвавшись из любовных объятий, Сенявский соскочил с ложа. С криком ужаса вскочила за ним и молодая.

– Что это? – крикнул воеводич. – Может, мне почудилось?

– О нет, нет! – воскликнула молодая. – Слушай! Там кто‑то есть! Боже мой! А вдруг это бес!

И с громким, отчаянным криком она хотела в одном белье выбежать за дверь, но Сенявский удержал ее за руку:

– Стой! Подожди!

И, надев шаровары и сапоги, он выхватил из ножен лежавшую возле ложа саблю и подошел к занавеси.

Держа в правой руке наготове саблю, Сенявский левой рукой раздвинул складки.

Яркая полная луна глядела в окно и озаряла комнату. Сенявский увидел фигуру женщины.

Пораженный этим неожиданным зрелищем, он отшатнулся.

– Всякое дыхание да хвалит господа! Кто здесь? Привидение? Рассыпься!

Но, сунув руку между складками, он нащупал живое тело. Тогда он схватил женщину за руку ниже локтя и сильно рванул к себе. При свете месяца он узнал Марину.

В левой стороне ее груди торчал нож.

– Иисусе! – воскликнул Сенявский. – Что это?

– Я, – глухо сказала Марина.

– Марина? Ты? Ранена?

Молодая тоже узнала ее и подбежала, крича:

– Марина?

– Ты ее знаешь? – спросил муж.

– Знаю. Она служила у нас.

– Она? Марина здесь? Каким образом?

– А ты ее знаешь? – с удивлением спросила Агнешка, уже пани Сенявская.

– Давно! Марина! Ранена?

– Да.

– Почему?

– Я пришла убить тебя, – сказала Марина.

– Меня?

– И ее! – Она указала головой на молодую.

– Ты с ума сошла? – с ужасом воскликнул Сенявский.

– Нет! Я только любила.

– Почему же этот нож в твоей груди? Боже мой!

– Я сама воткнула его.

Она пошатнулась. Сенявский подхватил ее и усадил и кресло у кровати недалеко от окна.

– Агнусь! – воскликнул он. – Надень что‑нибудь на себя. Беги, вели позвать моего лекаря Франкони!

Но Марина удержала Сенявскую, говоря:

– Погодите, пани. Не надо мне никаких Франконей. Никаких лекарей. Мне один лекарь: смерть.

– Боже! Маринка! – воскликнула пани Сенявская. – Маринка! Что ты наделала? Что ты хотела сделать?

– Убила себя. Так что ж?

Сенявские умолкли, какое‑то непонятное чувство стыда мучило их. Наконец пани Сенявская сказала:

– Маринка, бедная, подожди, с тобой ничего не случится. Мы позовем лекаря!

– Пани, – перебила ее Марина. – Не мешайте мне умереть. Смерть уже идет, ее не отгонишь. Подходит.

Оба Сенявские вздрогнули.

– Не мешайте моей смерти, никого не зовите… Дайте мне только воды.

Сенявская налила из хрустального кувшина воды в стакан и подала Марине.

– Маринка! – простонала она. – Этот нож!.. В твоей груди!..

– Выйдите, пани, из комнаты, – отвечала Марина, – не смотрите на кровь. Выйди и ты, если хочешь. Я умру одна. Я – простая девка с гор, мне в смертный час никого не нужно… Сделайте мне только такую милость – не зовите лекарей. Я не хочу жить, да уж больше и не могу, я это чувствую… Еще одна минута.

Сенявский упал на колени перед Мариной, обнял ее ноги и простонал:

– Марысь! Прости меня! Прости!

– Нечего мне прощать. Ты пан…

– Ты любил ее? – прошептала Сенявская, закрывая глаза рукой.

– Я его любила, – сказала Марина.

– А ты ее обольстил? – с ужасом спросила Сенявская.

– Я сама ему отдалась. Я тогда уже была не девушка. Пан Костка снял мой девичий венок в Чорштыне.

– Там, где я тебя булавой ударил, – отозвался Сенявский.

– Там.

Сенявская разрыдалась.

– Что я слышу! Что узнаю! – повторяла она рыдая.

– Не плачьте, пани… Он вам это когда‑нибудь расскажет… вечерком… Когда вдвоем будете. Расскажет, как мы сходились и как все было… Потом пан Костка пришел… мужиков спасать. Твой муж перебил горцев, которых Собек, мой брат, вел на помощь пану Костке… Потом он меня украсть хотел, солдат своих послал… Потом мы от его слуги, от Томека, узнали, что он в Заборне. Я пошла туда, чтобы задержать его, не пускать в Грубое… А Томека мой брат убил.

– А ты говорила, что его медведица разорвала!

– Мы с братом были эти медведи. Потом я с Яносиком Нендзой Литмановским пошла панов бить… тебя охранять.

– Как так?

– Я бы не дала волосу упасть с твоей головы.

Сенявский стал целовать колени Марины.

– Потом, как узнала я, что ты женишься, – приехала…

– Чтобы меня убить? – спросил Сенявский, оторвав губы от ног Марины.

– И жену твою. Ну что же? Вот она – я. А у тебя сабля. Убей меня либо палачу отдай: пусть домучает.

С громким, пронзительным криком упала Сенявская на турецкий диван и завыла в приступе судорожных рыданий.

– Тише! Замолчи! – унимал ее Сенявский. – Видишь, ей плохо…

Дыхание Марины становилось все отрывистее, все тяжелее, голова упала на плечо.

– Вот она, моя жизнь, – заговорила она вполголоса, словно уже в бреду. – Луга и зимы, леса, Черное озеро… Брат мой взял меня за плечо, когда я в него загляделась… Велел мне уйти, потому что там пропасть… Мне пятнадцати лет еще не было… Я загляделась – и упала… в пучину…

– Чего ж ты хотела? Скажи! – прошептал Сенявский.

– Я хотела убить вас обоих, потому что слишком любила тебя. Сколько я муки приняла, стоя за этой занавеской… Не высказать, не понять никому… Но когда увидела любовь вашу, не вас, а сердце свое я пробила этим ножом, который торчит у меня в груди…

Она бессильно поникла.

– Больно?

– Не очень, только в глазах… темно… Сейчас… кончусь…

– Беги за ксендзом! – крикнул жене Сенявский.

– Не успеет, да и на что он мне? Душе ваш ксендз не нужен, ветер ее унесет…

Сенявский вздрогнул.

– Марина! Ты кощунствуешь – может быть, в час смерти!

– Эх, – прошептала Марина, – пойди сюда, я хочу обнять твою голову, почувствовать, что ты возле меня… Знаешь, как в песне поется?

Загудели горы,

Зашумели воды…

Смерть – жених мой милый,

Я – его невеста…

Сенявский схватил ее за руку.

– Смотрела я раз в воду… в темную… В Черное озеро… Загляделась в него… Тянуло оно меня к себе… Чуял это брат мой Собек, когда взял меня за плечо и увел… Он боялся, что я упаду туда… А я и упала…

Вдруг она тяжело вздохнула, подняла руки и крикнула почти громко:

– Озеро! Озеро! Черное озеро!..

И голова ее упала на грудь.

– Господи! Она умирает! – воскликнул Сенявский. Он коснулся рукою лица Марины. Она уже была мертва.

В одном белье, с криком «люди! люди!» выбежала молодая из комнаты.

Сенявский остался один с Мариной. Он положил руку на ее холодеющий лоб, наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал обе руки ее, и ему показалось, что Марина шепнула: «Прощай!» Но он понял, что это ему только казалось. И, держа руку на лбу Марины, он вполголоса заговорил:

– Клянусь тебе, что, покуда я жив, ни один мой мужик не будет наказан ни мечом, ни колом, ни четвертованием. Это в память смерти твоей, Марина! Бог и святой крест мне свидетели!

Потом он осторожно вынул нож из мертвой уже груди, отер с него кровь и положил его на колени умершей, говоря:

– А этот нож будет священной реликвией, я повешу его над алтарем в бжежанском костеле. Спи!

В эту минуту вбежали со светильниками гости (те, которые были еще не окончательно пьяны) и перепуганные слуги.

– Пан каштелян! – сказал Сенявский каштеляну Жешовскому, отцу Агнешки. – Прикажите принести из часовни громницу[35] и позвать ксендзов, чтобы заупокойные молитвы читали. А для тела этой служанки, этой мужички, Марины из Грубого, прикажите сколотить четыре дубовых доски, я отвезу её в Бжежаны и велю похоронить в золоченом гробу. На похороны приглашаю всех вас, господа!